Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Аньес нравилось очень многое. Даже то, что можно рыдать ночами в подушку, тогда как раньше — не получалось выдавить из себя и капли даже в самые страшные дни. Об этой ее маленькой тайне знала одна Шарлеза, менявшая однажды поутру ее постельное белье. Тогда она выбросила подушку сушиться на балкон и с тех пор регулярно проделывала этот трюк, чтобы не тревожить свою старшую хозяйку. «После воздуха крепче сон!» — совершенно серьезно заявила она однажды.

Так они и жили — три женщины разных возрастов и один мужчина всего лишь года отроду. И Аньес отдавала себе отчет в том, что этой жизнью, каждым ее мгновением она обязана человеку, который сегодня получал военный крест из рук Министра национальной обороны в присутствии Президента Республики. Который день ото дня креп, поднимался все выше, теперь уже куда выше ее. И который ее любил.

А ей все сложнее становилось помнить, почему они все же не вместе.

— И что ты скажешь? — Аньес нетерпеливо постукивала носком домашних туфелек по полу. Туфельки были чудо как хороши. С лиловые, с розовой опушкой, подчеркивали линию ее тоненьких щиколоток. После Индокитая она носила только очень красивые вещи, не позволяя себе более ничего такого, что скрывало бы ее внешность, которая, невзирая на отнюдь не юный возраст, теперь расцвела, вопреки тому, что столь многое внутри нее отмерло. Фигура ее поплыла лишь самую малость после родов, но в очень удачных местах. Чуть пышнее стали грудь и бедра. Талия же очень скоро вернулась к своему обычному объему. Ее тело, женственное и мягкое, будто бы создано было для материнства, но сама она призвания быть матерью в себе не ощущала, наблюдая за собой и за сыном будто со стороны и удивляясь тому, откуда в ней столько понимания, что и как надо делать. Мальчика она любила и готова была совершить ради него все что угодно. Но это не значило, что ее не изумляло то, что у нее в принципе есть ребенок. Нет, не желанный с первой минуты. И все же навсегда изменивший мир вокруг. Собственно, и она сама меняла мир, приведя в него нового человека. Для него, этого человека, стоило расстараться.

Теперь завтракали они оба. Аньес неторопливо потягивала свой крепкий кофе, маленький Робер — перетертое в молоке бисквитное печенье, любимое лакомство, от которого неизвестно было как переходить к нормальной человеческой еде. Шарлеза убежала в бакалейный магазин, а Женевьева занимала кресло Марселя, кстати, совершенно без спросу определив его своим, и читала рукопись, каждую неделю по четвергам подсовываемую ей дочерью.

Сейчас она положила отпечатанный текст себе на колени и долгим взглядом смотрела на Аньес. Обе выглядели сосредоточенно и мрачно. Мадам Прево — потому что ей слишком тяжело давалось осознание того, что все написанное в этой проклятой «Кровавой пасторали» ее совсем уже взрослый ребенок видел своими глазами, пережил и принес сюда, в мирное время. Аньес — потому что только на такой диалог в отношении всего случившегося полтора года назад она и была согласна — иначе никак. Они давно уже мучили друг друга этими строками, написанными когда-то Кольвеном, которые Аньес все пыталась привести в порядок и завершить, потому что есть вещи, которые нельзя оставлять вот так, без последней точки. С того дня, как мать, не понимая, что это за бумаги, сама в них случайно влезла и уже не смогла остановиться, поскольку дочь никогда не заговаривала с ней о плене, кроме самой первой ночи в брестской гостинице.

— Я думаю, что… — Женевьева на мгновение зажмурилась, потом раскрыла глаза и очень открыто, почти до безоружности, беззащитности посмотрела на дочь, — я думаю, очень хорошо. Но эти рваные предложения, короткие, незавершенные…

— Очень сложно воспринимать реальность иначе, когда слышится канонада, а ты пытаешься выбраться живым, — напряженным голосом ответила Аньес.

— Да, да… я понимаю, так зримо… Этот твой Жиль… мне жаль, что он не закончил.

— У меня есть черновики и его блокнот, там был почти готов финал. Я все сделаю.

— Но ты же понимаешь, что этого никогда не издадут во Франции?

— Когда-нибудь издадут, поверь, — хмыкнула Аньес. Робер на ее коленях чему-то ему одному понятному возрадовался и выплюнул соску, заодно заляпав мать молоком. Та охнула и принялась салфеткой вытирать его рот и вновь пристраивать бутылочку у детского рта, но при этом продолжала: — Потом, не сейчас. Когда все встанет на свои места, и мы будем готовы говорить правду.

— Мы не собираемся проигрывать эту войну, милая.

— Но нам ее и не выиграть.

— Удивительно слышать такие вещи от человека, который работает на армию, — в голосе Женевьевы прозвучала легкая снисходительность. Но и в голосе Аньес тоже, когда она спросила:

— Разве?

— Ты играешь с огнем.

— Знаю. Но ничего серьезного, поверь.

— Ты дашь мне слово?

Уж чего-чего, но именно слова Аньес дать ей и не могла. Да, она задолжала за прошлый раз. У Женевьевы ее стараниями половина головы — седая, и они теперь красили ее в медно-рыжий цвет, чтобы скрыть это. Но какие Аньес может давать обещания, когда уже пару месяцев, немного расхрабрившись, еженедельно встречается с Вийеттом, следует инструкциям и передает необходимые сведения, которых не так уж и много, однако довольно и самого факта.

Она некоторое время молчала, салфеткой оттирая халат от молока. Потом, так и не поднимая глаз, отстраненно сказала:

— Я не понесу это ни в одно издательство до тех пор, пока общество не захочет знать.

— Есть вещи, которые лучше бы и не знать никогда.

Аньес ничего тогда не ответила, однако уже очень скоро убедилась в правдивости этих слов. Зачастую жизнь преподносит не самые приятные сюрпризы в самые неподходящие моменты, когда только можно это сделать.

Полтора года ее не трогали. Полтора года прошли спокойно и тихо. Ей давали растить сына, издалека наблюдая за тем, как она живет. В том, что наблюдали и те, и другие, де Брольи не сомневалась. И даже была рада тому, что ее оставили в покое, прекрасно сознавая, что это не навсегда, но ей необходима была передышка, краткое время, когда она сможет ни о чем не думать, чтобы потом вернуться насовсем. Она затаилась, затаились и они. И подчас от окружавшей ее тишины ей казалось, что, может быть, все и закончилось, но вместе с тем такого быть не могло. Еще один месяц, еще одна неделя, еще один день, и она разыщет Вийетта — ее единственную нить к сети советской разведки, и выйдет на связь, начнет все сначала. Но этот день никак не наступал. Она уговаривала себя и откладывала первый шаг. Уговаривала и думала о том, что, может быть, теперь уже и не нужна. Отработанный материал. Но молчать Аньес не умела и ей надо было решать, как жить дальше после всего, потому что как-то же надо! Совесть не отпускала ее и не позволяла быть по-настоящему счастливой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А потом закрутилось заново, в новом витке.

Началось все с того, что однажды к ее матери, прогуливавшейся с Робером, подошел незнакомый мужчина и долго не уходил, занимая праздным и навязчивым разговором так, что та сочла нужным пожаловаться Аньес. Та и не поняла бы, если бы спустя некоторое время ситуация не повторилась. Оба раза мужчина назывался именем Ксавье, как выяснилось позднее, и сомнений уже не оставалось. Конечно, это был вовсе никакой не Ксавье, в том де Брольи не сомневалась, но терзаясь смесью разочарования, что тихая жизнь подходит к концу, восторга, что снова понадобилась, и предвкушения настоящего дела, без пяти минут два пополудни следующих суток сама стояла на том же самом месте, где его встретила мать.

Если бы она не знала Жерома Вийетта лично, то уверена бы была, что это кто-то другой. Но то был великий лицедей и лучший Калигула, какого она видала.

«К чему эти сложности? — очень серьезно спросила Аньес тогда. — «Динго бар», помнится, не закрыли еще».