Жюльетта Бенцони - Сын Авроры
Когда он обнял Марию, ему показалось, что он держит в руках цветочный букет, запах которого одурманивает. Это было просто великолепно! Как будто они были Адамом и Евой в Эдемском саду. Мориц словно окунулся в озеро свежести, воды которого обмыли его уставшее сердце и исцелили раны, нанесенные Жюстиной.
Мориц не смог скрыть своей радости, видя, как мадам Ринто покидает лагерь. Марии удалось сделать то, чего не сумела Женевьева: она привязала к себе узами страсти самого знаменитого после короля человека во Франции. Тем же вечером Мария стала его любовницей.
Появление в опустевшем театре Марии Ринто, ставшей мадемуазель де Веррьер, привело Фавара в восторг. Девушка славно пела, но не более, играла посредственно, зато была так хороша, что это компенсировало все недостатки. Но, несмотря на это, надежды Фавара на то, что благодаря ей Мориц забудет Жюстину, не оправдались. С завидным постоянством маршал допытывался, не стало ли о ней что-нибудь известно, и с каждым разом его интонации становились все более и более угрожающими.
Мадемуазель Шантийи собирается возвращаться или нет? Она что, настолько больна, что не может прислать о себе весточку? Вот те вопросы, на которые он, изворачиваясь, вынужден был отвечать. Маршал оказался настолько упорным, что даже блестящее воображение Фавара оказалось практически бесполезным. В конце концов он заявил, краснея до ушей от того, что пришлось так грубо лгать, что между ним и Жюстиной не все гладко и что они поссорились. На что Мориц тут же ответил, что лично возьмет на себя труд их помирить — только пусть Фавар выдаст ему то место, где находится беглянка.
В Брюсселе Мориц расположился во дворце, откуда долгие годы Нидерландами правили сначала испанские, а затем и австрийские принцы. Мария де Веррьер заполнила этот дворец своей красотой и живостью. Она была счастлива, и не заметить это было невозможно. Многие завидовали тому, что маршалу повезло обладать такой красивой и молодой женщиной, но никто не мог не признать, что возраст совсем не портил бывалого воина[119]. С годами он становился представительнее, осанистее, обаятельнее, в нем росла жажда жизни. Но находились и такие, кто постоянно вспоминал о болезнях, которыми страдал Мориц и которые не могли не отразиться на его здоровье и внешности. Он был в том возрасте, когда любые излишества все больше и сильнее давали о себе знать.
Маршал все это прекрасно осознавал, поскольку не был настолько самодовольным, чтобы не заметить, что начал поправляться и уже не был таким гибким, как раньше, что ему уже трудно вскочить в седло и что морщины отчетливо проступили на его загорелом обветренном лице. Впрочем, он нечасто задумывался об этом — его успокаивала любовь юной Марии, которая, однако, так и не исцелила рану, нанесенную пренебрежением Жюстины. Мориц никак не мог выбросить актрису из головы, и ее озорное смеющееся лицо постоянно мерещилось ему то тут, то там. Раньше, когда шум сражения заставлял его сконцентрироваться на мысли об опасности, о том, что он вот-вот может расстаться с жизнью, ему было легче. Но теперь военная кампания подходила к концу, и стороны находились в состоянии мирных переговоров. Он сам встречался с герцогом Камберлендским и обсуждал с ним границы расположения войск. В Экс-ан-Шапеле состоялась встреча графа де Пюизо и лорда Сэндвича, целью которой было заключение договора, касающегося только одного пункта — Маастрихта.
Мир, как говорил Мориц, проходит через Маастрихт. И всю зиму, которую он провел в штаб-квартире правительства, он намечал план расположения войск, который позволил бы ему захватить ключ от Фландрии.
Кампания возобновится в марте, а в апреле Маастрихт будет осажден. Закончится эта осада только 7 мая. Но до того как успели начаться военные действия, Мориц сопроводил Марию в замок Пипль, и не без основания — она ждала от него ребенка. Маршал, узнав эту новость, был вне себя от радости:
— Вот каким образом я заново заселю королевство! — заявил он де Вальфону.
По правде говоря, Мария де Веррьер пробыла в театре совсем недолго и отыграла совсем немного: любовница маршала должна была постоянно находиться при нем, ведь показываться с ней на людях было самым настоящим удовольствием и гордостью. Новость о беременности актрисы так обрадовала Фавара, что тот даже посчитал, что, наконец, его мучения окончены. Он написал об этом Жюстине, место нахождения которой, он, конечно же, знал с самого начала: она попросту пряталась в Париже, ведь нигде нельзя скрыться лучше, чем в самом большом городе! В скором времени ему предстояло понять, что он допустил очередную ошибку...
18 октября, после восьми лет войны, в Экс-ан-Шапеле был подписан мирный договор. В этот же день Мария родила очаровательную девочку, которую крестили в церкви Сен-Жерве-Сен-Проте под именем Авроры. Она была записана дочерью Марии Ринто и парижанина Жана-Батиста де Ля Ривьера. Крестным девочки стал маркиз де Сурди, близкий друг Морица, а крестной — Женевьева Ринто, которая, не без помощи дофины, через шесть лет без труда получила гражданство, и девочка стала Марией-Авророй Саксонской[120].
Мирное соглашение обернулось настоящей катастрофой, несмотря на тот факт, что Франция находилась в наиболее благоприятных условиях для того, чтобы диктовать свои условия. Однако у графа де Сен-Северена, представлявшего Францию на переговорах, руки были связаны прихотью короля: Людовик XV заявил, что он король, а не рыночный торговец, и приказал графу не забыть об испанских союзниках, но главное — побыстрее закончить с переговорами. Результат получился совершенно неожиданным: Франция вынуждена была уступить все завоевания — Савойю, Ниццу и Нидерланды. Военный порт в Дюнкерке был потерян, и довоенный порядок владения землями был полностью восстановлен! Невероятно! А Мориц оказался в центре всего этого кошмара!
С этого договора начался спад народной любви к Людовику XV. Столько славных побед, столько пролитой крови, и все напрасно, если не считать того, что завоеванные знамена теперь украшали своды собора Парижской Богоматери. В народе, который сначала так обрадовался окончанию войны, даже сочинили «Сказку о четырех кошках»: королю, дескать, снится сон, в котором он видит четырех дерущихся кошек — тощую, жирную, одноглазую и слепую. И, когда король спрашивает, что это значит, ему отвечают: «Тощая кошка — это ваш народ, жирная — дворяне, одноглазая — ваш Совет, а слепая — вы сами!»
Мориц Саксонский разделял мнение французского народа. Он писал:
«Отрекшись от своих побед, Франция объявила войну самой себе...», а потом с горечью добавил: «Ну что ж! Смиримся с забвением! Мы похожи на старые плащи — о нас вспоминают лишь в дождливый день...»
