Вера Крыжановская-Рочестер - Месть еврея
Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах банкира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:
– Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, господин Мейер, воздержитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сына. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщнице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в которых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у этого смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ребенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда любили и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня думать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального развода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту любовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделайте из князя Орохая, под именем барона Вельдена, человека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.
– Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой, – сказал растроганный отец фон Роте. – Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько страданий вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений протяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.
Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на застывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжатым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его отцовским благословением, и увидел вновь только мертвым.
Через несколько минут банкир выпрямился и подошел к Раулю.
– Князь, я принимаю ваше великодушие и благодарю вас, – сказал он с чувством. – И вы, граф, простите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.
Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта протянула Вельдену обе руки.
– Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад, – заключил Гуго. – Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.
– Пойдемте, сын мой, я проведу вас, – поспешно сказал отец фон Роте.
И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестниц, через кабинет князя, как нам известно, в первом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.
– Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу, – сказал банкир, прощаясь.
Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к террасе и вздрогнул. При лунном свете он заметил женщину, стоявшую, опершись на перила и опустив голову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.
– Валерия! – почти невольно вскрикнул он.
Молодая женщина вздрогнула, подняла голову и, увидев своего бывшего жениха, глухо воскликнула:
– Вы здесь? Какая неосторожность! Что если Рауль увидит вас?
– Успокойтесь, я сейчас был у князя, и мы расстались не во вражде. У тела несчастного ребенка мы подали друг другу руки. Муж вам все расскажет; но раз случай свел нас, Валерия… – Он приблизился и, тревожно взглянув ей в глаза, проговорил:
– Скажите, можете ли вы простить мне все зло, которое я вам причинил в порыве слепой ненависти; не отвернетесь ли вы от меня с презрением и ужасом?
Валерия подняла свои чудные голубые глаза на бледное измученное лицо Гуго, и чувство сострадания сжало ее сердце.
– Да простит вас Бог, как и я вас прощаю, – сказала она, протягивая ему руку. – Если Рауль мог быть столь великодушен, чтобы простить вас и помириться с вами, что же могу сказать я, виновница всего, так как моя слабость и измена толкнули вас на зло. Каждый день я буду молить Бога послать вам, наконец, мир и счастье и избавить меня от упрека совести, что я сделала вас на всю жизнь несчастным и одиноким.
– Благодарю вас, Валерия, – прошептал он, прижимая к губам ее руку. – Ах, если б я мог отдать жизнь за ваше счастье, я не поколебался бы ни минуты.
Он повернулся и торопливо пошел к калитке, не подозревая, что судьба готовила ему случай исполнить свое обещание…
Не менее взволнованная Валерия снова оперлась о перила и задумалась о нем. Ей казалось, что она все еще видит его бледное лицо, большие черные глаза и слышит его голос, звук которого заставлял дрожать все струны ее сердца. Несмотря на сознание, что она любит Рауля, одно имя банкира поднимало в ее сердце невыразимую, мучительную тоску.
– Боже милосердный, – шептала она, – когда мир водворится в душе моей? Когда же я буду наслаждаться чистой любовью без примеси подобных чувств.
Она закрыла глаза, прижав голову к стоявшей на балюстраде мраморной вазе, и так углубилась в свои мысли, что не слышала ни шагов князя, который спускался с лестницы, ни бряцания его шпор на плитах террасы, и только когда он обнял ее за талию, она, вздрогнув, подняла голову.
– Это ты, Рауль? Как ты бледен, дорогой мой. Успокойся, молю тебя. Ты должен беречь себя для меня и ребенка. Ведь ты же не виноват в поразившей нас беде! Кто же может поставить тебе в упрек естественный гнев в такую минуту.
– Совесть шепчет мне, что волей или неволей, а я обагрил свои руки убийством, – прошептал князь.
– Бог знает твое сердце и знает, что ты был самым нежным отцом Амедею, несмотря на его сходство с Мейером. Но и из этого ужасного несчастья Провидение выделило добро; я вполне оправдана, ничто теперь не поколеблет твоей веры в меня, и нас ждет будущность, полная мира и любви.
