Якоб Ланг - Наложница фараона
— Помнишь эту сказку? Не помнишь? И я не помню… — говорил Андреас так грустно и беззащитно.
И тогда вдруг возникали у Бэра мрачные мысли о том, зачем жизнь, для чего это нужно — жить, и жить в такой тоске, в такой тесноте… Он резко покачивал головой, чтобы прогнать эти сумрачные мысли. Он давно уже решил, что будет просто жить, а не размышлять о жизни… А когда Андреас уходил, Бэр задумчиво говорил, словно бы самому себе, какой Андреас был великолепный мастер, и такой гранильщик, лучший на свете!..
Никто не видел, чтобы мать Андреаса плакала на людях, и никто не слышал, чтобы она жаловалась. Она вернулась на работу в мастерскую, где прежде работала; с тех пор там сменились хозяева не один раз, но ее взяли на работу снова, потому что знали как хорошую старательную прядильщицу. Она сделалась совсем неразговорчивая и замкнутая. Ее приятельница Елизавета давно умерла, а других приятельниц не было. Ей уже трудно было работать и она зарабатывала мало денег. Андреас страдал; его мучило то, что мать вынуждена работать; но он не имел сил для того, чтобы сидеть, как прежде, в мастерской и работать самому; когда он после болезни попытался, оказалось, что он не может сосредоточиться, забывает самые простые действия и их последовательность, в голове мешается, перед глазами мутится. Работать он не мог. Но все же решил делать простую работу, для которой не нужно сосредоточенности и особого умения. Нанимался мести улицы, чистить выгребные ямы и городскую свалку. Но это все была грязная работа, и мать не хотела, чтобы он такую работу делал. Она теперь, словно в забытье какое-то, ушла, погрузилась во все эти мелочи ухода за ним и скромного их домашнего хозяйства. Стирка белья и приготовление обеда и шитье рубашки для Андреаса занимали ее. Но все эти мелочи теперь нерадостны были. Она не вдавалась в мысли о его болезни. Но иногда, когда она возвращалась вечером из мастерской, а его не было дома, она принималась тихо плакать, мочила лицо и глаза холодной водой из кухонного ведра, и тихо повторяла:
— Прости меня, Андреас, прости…
Как это и должно быть у хорошей матери, у нее было ощущение своей вины…
Она была уже старая; выйдя из мастерской, шла на рынок и покупала свежую провизию. Утром она собиралась в мастерскую суетливо и вдруг забывала, куда же она положила кошелек с деньгами. Нарочно клала на видное место, чтобы не забыть, и забывала. Тогда она звала суетливо:
— Андреас!.. Андреас…
Он приходил из своей комнаты и тотчас же указывал на кошелек, а кошелек лежал посредине стола. Андреас ласково посмеивался над забывчивостью и суетливостью матери. Она тоже улыбалась и говорила, что сама не понимает, как это вышло.
Андреас провожал мать до двери, наклонялся и с улыбкой утыкался по-детски носом в ее уже старческую щеку, а она целовала его в шею сбоку…
* * *В тот день, когда Андреас, больной, попросил мать пойти в дом его отца, чтобы она узнала, не случилось ли чего; служанка сказала ей что ночью умерла госпожа Амина. Лекарь был, но не тот, который лечил Андреаса, а другой; и сказал, что, по всей видимости, у госпожи Амины случился очень сильный прилив крови в голове, такое бывает, и приводит к внезапной смерти. Служанка еще упомянула, что госпожа Амина и вчера плохо себя чувствовала, дочь оставалась с ней, и обе они даже не вышли к обеду, когда пришел сын господина Франка, ювелир; так что мужчины обедали одни…
Это последнее совсем успокоило Елену; значит, Андреас даже и не встречался ни с госпожой Аминой, ни с ее дочерью, и никакого неприятного разговора у них быть не могло. Но она еще раз подумала о чувствительности Андреаса; конечно, он знал о недомогании мачехи; отец, конечно, сказал ему… Но как Андреас почувствовал, что в доме отца что-то случилось… Мать решила, что будет лучше, если Андреас, пока не окрепнет, ничего не будет знать о смерти жены отца… Мать боялась, что Андреас, такой чувствительный, совсем растревожиться, и ему станет хуже…
Когда он поправился, уже встал и ходил, она осторожно сказала ему, что госпожа Амина умерла. Андреас слушал с таким видом, будто настроился на долгий рассказ, и будто что-то такое понял в мироустройстве, но делиться этим своим новым пониманием не собирался. Но мать сказала коротко и сразу замолчала; она все же боялась, что Андреас встревожится. Андреас также помолчал задумчиво; и вдруг сказал с каким-то странным упрямством и странно спокойно:
— Это я убил ее, отрубил ей голову.
Сначала мать невольно едва не рассмеялась; но тотчас поняла, что Андреас вовсе не шутит, и стала успокаивать его:
— Сынонька!.. Этого никак не может быть… Видели, как она в гробу лежала…
— Плохо смотрели, — сухо и затаенно упрямо бросил Андреас…
Сначала мать боялась, что он повсюду начнет высказывать эту свою нелепую мысль, будто он убил госпожу Амину, да еще и голову ей отрубил… Конечно, никто никогда не поверит в такую явную нелепость, но невольно следуя принципу «дыма без огня не бывает», станут потихоньку поговаривать и бог знает до чего договорятся… Но Андреас будто забыл. Никогда больше не говорил ни о чем таком… Может, и вправду забыл… А мать поняла, что это болезнь, что сын ее бредит. Но какая это странная болезнь; нет ни жара, ни лихорадки, Андреас говорит спокойно; но он такое несусветное, страшное, невероятное говорит; и он верит так спокойно в свои слова. И это и есть болезнь…
Но было в обыденной жизни что-то такое, что должно было бы показаться странным. Но почему-то никому не казалось странным. Должны были бы сплетничать, говорить об этом, но почему-то воспринимали как должное… После смерти госпожи Амины Элиас Франк женился на ее дочери Алибе. Это было странно и нестранно, обычно и необычно. В сущности, ничего непристойного или недостойного в этом не было. Алиба была дочерью Вольфа, а не Элиаса Франка. Да, Элиас Франк вырастил Алибу, как заботливый отец. Но когда умерла ее мать, Алиба уже была красивой двадцатидвухлетней девушкой. Конечно, Элиас Франк был намного старше ее и был вместо отца, но и такие браки случаются. Но все-таки странно, что совсем никто ничего не говорил… Например, сам Элиас Франк мог бы рассказать одно странное, как после похорон Амины он лежал вечером в спальне, и вдруг ему сделалось как-то не по себе, словно что-то страшное, сверхъестественное и враждебное, невидимое, но могущее свести с ума чем-то странно-издевательским, неслышимым, невидимым, но существующим… и невидимые руки могли злобно-издевательски задушить… и уже охватывало шею удушьем от невидимого… И хотелось вскочить и бежать… и ты словно бы срываешься с постели, вскакиваешь и бросаешься к двери в паническом ужасе… но в то же время твое тело, словно скованное, лежит на постели и ты не можешь двинуться, не можешь пошевелиться, и будто уносит тебя в забытье какое-то… Дверь приоткрылась и захотелось закричать от ужаса… Но губы не повиновались, не могли раскрыться… И в тот же миг все сделалось почти обыденным, почти привычным. Но каждый предмет в комнате словно бы готов был зыбко изменить свои привычные очертания; как бывает, что спокойно лежащий пушистый и привычный домашний кот чутко готов к внезапному резкому, хищно изогнутому прыжку, и вдруг человек ясно чувствует эту внутреннюю бессознательную готовность животного…
