Елена Арсеньева - Бог войны и любви
Детский смех долетел до нее с лужайки, и Ангелина встрепенулась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в этом убогом наряде цветочницы, вдобавок измятом и забрызганном грязью после долгого пути из Мальмезона, однако не удержалась, чтобы не пробраться под прикрытием кустов до угла дома и не выглянуть украдкой.
Юленька лежала на перине, покрытой ковром, и играла со своим щенком, увальнем-сенбернаром, который был тоже еще совсем дитя, но рос куда быстрее своей хозяйки и обещал не только скоро догнать ее, но и сделаться воистину огромным. Нянюшка Флора смотрела на эту сцену с видом покорной мученицы: она боялась собак, и бесстрашие Юленьки (ей ведь не было еще и года!) не только удивляло нянюшку, но и приводило в трепет.
— Жюли! Умоляю тебя, Жюли, не трогай его зубы! — донесся до Ангелины ее страдальческий голос, и она невольно засмеялась и покачала головой: имя дочери — Юлия, Юленька — казалось ей восхитительным, однако французский вариант его ужасно не нравился, и чем дальше, тем больше. Она вспомнила, как долго выбирала имя дочери, ни за что не желая прибегнуть к именам католических святых, а мучительно вспоминая православные святцы. Конечно, ей хотелось назвать дочь Елизаветой или Марией, однако Ангелина не решилась: побоялась накликать чужую судьбу на своего ребенка. Ох, сколько бед пришлось испытать в жизни, что княгине Измайловой, что ее дочери; вдобавок за каждой тянулась темная мрачная тень прошлого… вот и Ангелины коснулась! — а потому она не решилась назвать дочку этими традиционными в их роду именами. И тут очень кстати вспомнилась подруга по Смольному институту благородных девиц, княжна Юленька Шелестова. Именины этой хорошенькой и милой девочки приходились на 30 июля, а родила Ангелина как раз в этот день. Опять же — июль. «Юленька-июленька», иногда называла Ангелина дочку, «июльская девочка!» — и полагала, что это имя пристало ее дитяти как никакое другое.
Сейчас Ангелине смешно и страшно было даже думать о том, как она терзалась сомнениями относительно отца ребенка; как поклялась убить дитя и покончить с собой, если различит в чертах новорожденного черты ненавистного Лелупа. Чем более был срок беременности, тем более родной себе ощущала Ангелина свою ношу. Сердце подсказало верный ответ задолго до того, как Ангелина увидела маленькое точеное личико и светлые бровки вразлет, поднятые над висками, что придавало даже и такой крохе дерзкое, отважное выражение; задолго до того, как в синие глаза матери взглянули ясно-серые глаза дочери, как две капельки схожие с глазами ее отца. Это была Юлия Никитична Аргамакова, видит Бог, она была его, хотя пока что крошечка звалась Жюли де Мон и считалась наследницей огромного состояния своего приемного отца.
Когда Ангелина увидела завещание своего мужа, с нею случилась настоящая истерика от ненависти к Судьбе, которая дала ей такого друга, как Ксавьер де Мон, лишь затем, чтобы тотчас отнять его. То ли предчувствуя скорую и внезапную кончину, то ли отдавая дань летам (ведь ему было далеко за семьдесят), то ли просто повинуясь профессиональной тщательности в ведении всяких, тем более — своих дел, нотариус де Мон передал своей супруге Анжель де Мон не только все состояние де ла Фонтейнов, но и свое собственное, размеры коего были мало сказать значительны — огромны! Со смертью мужа Анжель сделалась одной из богатейших женщин Парижа, однако об этом мало кто знал, кроме близкого друга нотариуса, ставшего поверенным в делах Ангелины. У де Мона не было ни родственников, ни друзей. Надо думать, он их и не искал, всецело отдавшись работе и принимая вид, что ему нет дела ни до кого на свете. Никто не тревожил Ангелину подозрениями и непристойным удивлением по поводу того, что скоропалительно женившийся нотариус так же скоропалительно скончался, оставив какой-то особе (пусть и жене) сказочное богатство. Слуги, которые есть в доме главные предатели и распускатели сплетен, любили своего хозяина и перенесли свое почтение на ту, которую истинно любил он, тем более что никто из них не был обойден щедростью покойного и всяк оказался упомянут в завещании. Ксавьер де Мон позаботился обо всех… даже об Оливье, однако того едва не хватил удар, когда он узнал, что нотариус перед самым отъездом в Кале составил новое завещание, по которому весь его капитал (в том числе и новообретенный в Бокере) переходил во владение Анжель де Мон, и наследовать его мог только ее ребенок, буде он родится; если же этого не произойдет — ее дети от нового брака. Если же мадам де Мон умрет бездетной и не пожелает изменить завещание в пользу кого бы то ни было (на это была ее полная воля и власть!), деньги переходили к благотворительным учреждениям. В завещании было только одно условие: вышеупомянутой мадам де Мон предписывалось ежемесячно выделять Оливье де ла Фонтейну содержание, обусловленное в предыдущем соглашении, в случае же ее смерти обязаны были следить за достатком де ла Фонтейна ее дети — до самой его смерти. Оливье имел право вступить в брак — в таком случае его содержание увеличивалось на 50 процентов и на 20 — с рождением каждого его ребенка. Кроме того, в его пользование переходил пресловутый дом в Бокере. В случае же, если Анжель де Мон пожелает отдать свою руку Оливье де ла Фонтейну, распоряжение капиталом все равно оставалось полностью в ее ведении; даже после ее смерти Оливье не мог его наследовать: он по-прежнему всецело должен был зависеть от ее детей.
Посредством такого вот запутанного и вместе с тем очень простого завещания нотариус де Мон, хорошо знавший человеческую природу, решил обеспечить благосостояние Ангелины при всяком повороте судьбы.
Правда, при всем своем желании даже он не смог обеспечить ей покоя.
С трудом оторвавшись от созерцания дочери, Ангелина неслышно прошла в дом и поднялась по боковой лестничке к себе в бельэтаж. Она позвала горничную не прежде чем умылась, переоделась и собрала в узел свои роскошные, хоть и непослушные волосы. — Месье де ла Фонтейн дома? — спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал как обычно, не выдал ее тревогу.
— Нет, мадам. Месье как ушел утром, так и не возвращался.
Странно. Голосок-то у горничной дрожал. Ангелина исподтишка пригляделась к ней. Хорошенькая девушка, типичная парижанка: худенькая, бледненькая, с чуточку порочным личиком, которое французы назвали бы «пикантным». Расторопная, услужливая Лоретта, принимающая близко к сердцу все заботы своей хозяйки? Ох, вряд ли… Этот румянец, это волнение груди… Верно, она неравнодушна к Оливье! А почему бы и нет? Ведь и сама Ангелина какое-то время была к нему неравнодушна. А поскольку они совершенно отдалились друг от друга (та «медицинская» история в трактире была последним адюльтером Ангелины), почему бы ему не завлечь в свою постель эту девушку, похожую на ласковую птичку? Коли так, теперь понятно, почему Оливье всегда так хорошо осведомлен о всех намерениях Ангелины, о том, куда она едет, что покупает, кого принимает. Впрочем, зачем ему шпионы? Разве он и без того не знает о каждом шаге Ангелины от нее самой (ибо, услышав, что Оливье связан с той же группой роялистов, к которой принадлежал де Мон, она вновь преисполнилась к «кузену» доверием)?
