Кэтрин Андерсон - Талисман
Она фыркнула и засмеялась.
— Много толку будет от этой ложки.
Плавным взмахом он поднял ее на руки и понес на кровать, притворяясь, что не замечает возгласа удивления или безумных попыток одернуть юбку. Он сел, упершись спиной в кривой столбик кровати, положив ее на свои колени так, что она плечами опиралась на его руку. Глядя в ее настороженные глаза, он играл с локоном на ее виске, зачарованный тем, как он наматывался на его палец.
— Голубые Глаза, ты должна сделать для меня картину. Дня, когда умерла твоя мать.
Крошечный мускул в ее веке дрогнул, а рот задрожал.
— Я не могу говорить об этом. Я не могу, Охотник. Пожалуйста, не спрашивай.
— Мое сердце тоже печальное воспоминаниями, — прошептал он хрипло. — Давай обменяемся. Я сделаю картину моих воспоминаний, а? А ты будешь делать картину для меня.
— Мои воспоминания так ужасны.
Охотник вздохнул и, откинув голову назад, уперся ею в столбик. Поделиться своими воспоминаниями будет нелегко. Его грудь сжалась, когда он заставил свои мысли вернуться на несколько лет назад, к той давно прошедшей ночи, когда он поклялся над обрывом убить ту самую женщину, которую держал сейчас в своих руках. Вспышка боли пронзила его существо, но быстро погасла. Его воспоминания об Иве над Рекой были прекрасными и сладкими. Он приветствовал бы их возвращение. Но они больше не обладали силой, способной уничтожить его.
Хриплым шепотом Охотник начал свой рассказ, который он никогда не доверял ничьим ушам. Начав его, он не был уверен в том, что сможет довести до конца. Однако слова вырывались из его уст, грубые и некрасивые, изображающие картину резни, которая случилась в тот день, медленной смерти его жены. Когда он Закончил, в вигваме воцарилась жуткая тишина. Женщина, которую он обнимал, застыла в неестественной неподвижности.
Наконец она пошевелилась и обратила на него взор своих испуганных голубых глаз.
— О Охотник, ты любил ее очень сильно, не так ли?
Он коснулся пальцами ее щеки.
— Эта любовь была вчера.
Лоретта уткнулась лицом в его грудь, вдыхая запах его кожи, наслаждаясь смесью запахов кожи, дыма и масла, которая когда-то казалась ей такой отталкивающей. Охотник. Когда же, с каких пор стал он так важен для нее? Она почти что видела его, держащего свою мертвую жену так же, как он держал сейчас ее, ссутулившись от боли. Она испытывала физическую боль, сочувствуя ему и молодой женщине, чья жизнь была прервана теми жестокими белыми мужчинами. Не спрашивая, Лоретта поняла, что Охотник выследил насильников своей жены и отомстил за нее. История, слышанная тетей Рейчел, была, вероятно, правдой. Ожерелье его жены, мужчина, который надругался над нею и убил ее и неродившегося ребенка. Да, Лоретта видела, что Охотник полон гнева. Она не могла осуждать его за это.
— Ты будешь делать обмен? — прошептал он.
У Лоретты перехватило дыхание, и она сглотнула. Как ни ужасны были воспоминания Охотника, ее собственные были хуже. Ей суждено вечно терзаться ими, если она не избавится от них. Она понимала это. Но говорить об этом было невозможно.
— Я не могу. Так много мужчин, мужчин команчей, вроде тебя. Когда я думаю об этом, у меня перехватывает дыхание.
— Команчи мужчины не вроде меня. — Он снова оперся спиной о столбик. — Разве я осуждаю тебя за то, что сделали Белые Глаза с моей женщиной, которая умерла?
— Нет, но…
— Я не поднимал своей руки против твоей матери, маленькая. Не имей ненависти ко мне. Ненавидь мужчин, которые ее убили, но не этого команча.
— О Охотник, я не ненавижу тебя.
— Значит, ты будешь делать картину?
— Я не знаю, с чего начать.
— Ты увидела, как идут команчи, да? Их было много? Ты испугалась? Было солнце? Темно? Ты будешь говорить мне. Немного, да?
Воспоминания нахлынули с ослепительной четкостью и ясностью. Она напряглась, когда уши ее наполнились эхом прошлого. Запинаясь, она начала. В висках у нее стоял шум, который делал ее голос далеким. Сначала она не была уверена, произносит ли она в действительности слова, формировавшиеся у нее в голове. Затем она увидела мрачное выражение на лице Охотника и поняла, что в самом деле говорит.
Рука, обнимавшая ее за плечи, сжалась. В свою большую ладонь он взял обе ее руки, сжимая и растирая пальцы, как бы для того, чтобы согреть их. Его сила вливалась в нее, успокаивала, согревала. Она сможет справиться со всем, когда он ее держит, подумала она. Со всем… даже с ее кошмарами.
Сердце Охотника сжималось, когда он слушал ее. Он пытался увидеть ее такой, какой она была тогда, и представлял себе ее похожей на Эми, хрупким ребенком, застывшим от ужаса, на глазах которого происходили события, с трудом поддающиеся описанию. Он поймал себя на том, что хотел бы вернуться назад во времени, в тот день, и быть вместе с нею в ее укрытии, спрятать ее лицо на своем плече, заткнуть ее уши, чтобы крики не пугали ее. Так как это было невозможно, он прижимал ее теснее к себе, пытаясь единственным доступным ему способом облегчить ее рассказ.
Команчи не только изнасиловали Ребекку Симпсон, но вводили в ее тело всякие инородные предметы, вымещая на ней и ей подобных свою ненависть, изуродовав ее в соответствии с их религиозными верованиями, чтобы она не могла перейти из этого мира в страну мертвых. Охотник подозревал это, знал об этом, но, услышав историю из уст Лоретты, он представил себя белым ребенком, видящим мир сквозь мглу ужаса. Ребекка Симпсон стала для Охотника реальной фигурой, не безликой желтоволосой, а матерью его женщины, кем-то, кого Охотник должен был любить. Его люди убили ее не быстрым, милосердным способом, а медленным и мучительным.
Охотнику оставалось только удивляться, что после всего случившегося Лоретта ему доверяет, позволяя держать ее, как он держал ее в эту минуту; обратившиськ нему за помощью, когда Сантос похитил Эми. Было ли удивительно, что ложь Красного Бизона испугала ее? Или что она дрожала от ужаса при мысли о том, что ей придется лежать рядом с мужчиной команчем?
— Перед смертью она умоляла Бога простить их, — прерывистым голосом, сквозь слезы говорила Лоретта. — Она была такая хорошая, Охотник. Я не могу припомнить ни одного случая проявления жестокости с ее стороны ни к одному из людей или животных. Она не заслужила такого конца.
— Нет.
— И я обязана ей гораздо большим! Я осталась жива, Охотник. Она кричала и кричала, и звала на помощь! А я ничего не сделала. Ничего!
Слезы жгли глаза Охотника. Он ссутулился над нею.
— Ты была ребенком.
— Трусихой, я была трусихой! — Ужасное, душераздирающее рыдание вырвалось у нее. Она обвила руками его шею и прижалась лицом к нему. — Именно этого я не могу забыть! Что я пряталась там, слыша ее крики. О, почему я ничего не предприняла?
