Клинок трех царств - Елизавета Алексеевна Дворецкая
А что подумают люди? Дружина, кияне? Мать и ее двор? Обычно это мало волновало Святослава, но сейчас он тревожился: исчезновение предназначенного ему золотого дара богов, носителя древней славы, лишало его удачи в собственных глазах. А без удачи не бывает воина. Признать ее потерю для него было все равно что умереть заживо. Но он был не тот человек, кто может примириться с подобным ударом.
Неужели боги сочли его недостойным? Подразнили и посмеялись?
Почти сразу, как старейшины покинули княжий двор, на Святую гору потянулись люди, и каждый нес ветку с дерева. Еще до вечера выросшая куча полностью скрыла жертвенник, назавтра под ней исчезло пятно пролитой наземь крови. Шли целыми семьями, бросали ветки в кучу, кланялись, просили у богов прощения.
Наступили самые длинные, светлые дни года, пришла пора собирать топливо для купальских костров, чтобы горели всю ночь. Но старики не посылали отроков в лес, а те неуверенно глядели на своих вожаков, пока Торлейв не встряхнулся и не повел молодую дружину в лес – иначе и солнце не взойдет. Кияне были напуганы, князь мрачен, княгиня расстроена. Невесть откуда взявшаяся беда расправила крылья над киевскими горами, и даже святилище стояло оскверненное, как разоренное гнездо.
* * *
На третий день отца Ставракия похоронили под полом Софийской церкви – это была единственная в Киеве освященная земля, достойная принять его, а к тому же Эльга опасалась, что на ином месте над могилой надругаются. Панихиду по нему служил отец Гримальд. Отец Агапий всю ночь читал над телом греческую Псалтирь, но, будучи спрошен о панихиде, смиренно заверил, что без благословения не может надеть облачения, а кто же его благословит, когда папас мертв? Отец Гримальд умел служить только на латыни, но Эльга сочла, что Господь разберет и так. Однако лица Предславовой чади, явившийся проводить своего папаса, выражали явное недовольство.
Слушая латинское пение двух клириков, Эльга пыталась молиться, но сбивалась и просто вспоминала, как впервые увидела отца Ставракия, как он показал ей ларец с мощами святых Кирика и Иулиты, присланных ей патриархом, как рассказывал о подвигах их веры… И еще кое о чем, что она слушала еще охотнее.
«Ты так хорошо говоришь по-славянски, похоже, что этот язык тебе родной, – однажды заметила Эльга; отец Ставракий разговаривал с киянами без толмача. – Ты родом из Фракии? Из Болгарского царства?»
«Нет, госпожа, мои предки были переселены в Вифинию из Солуни несколько веков назад – при Юстиниане августе. Они называли себя сагудатами, а ромеи зовут их слависианами. Они живут в стране Никомидийской своими общинами и даже имеют своих священников, хотя, разумеется, давным-давно уже исповедуют Христову веру, как и все жители Романии».
Эльга кивнула: о слависианах она слышала от своего брата Хельги Красного, который двадцать лет назад в Никомедии свел с ними близкое знакомство.
«Страна Никомидийская, ты сказал?»
«Да, архонтисса. Я родом из самой Никомедии. В то время как ее заняли войска твоего родича, архонта Эльга, я был ребенком, но помню те дни и даже, – отец Ставракий слегка засмеялся, – мне кажется, помню его самого, хотя не поручусь за свою детскую память. Мне тогда не было и десяти лет, а ты знаешь, как это водится у детей: они услышат что-то либо сами придумают, а потом сами себя уверят, будто видели своими глазами».
«Но каким ты его запомнил – моего брата Хельги?»
«Я видел – как мне кажется, – как по городу проезжал человек высокого роста и мощный, как Геркулес. У него были длинные волосы, широкая грудь, а на горле большое пятно кровавого цвета. Нам рассказывали, будто он – живой мертвец и ходит с перерезанным горлом, но мы не хотели в это верить, и я поспорил с соседскими мальчишками на десять самых сладких фиг с дерева тетки Василики, что подожду на пути, где он проедет, и посмотрю сам. И, клянусь головой апостола Иоанна, я видел это пятно крови у него на горле!»
«О да! – заверила Эльга. – Твое воспоминание совершенно правдиво. У моего брата было на горле родимое пятно цвета крови. Оно достигало груди и кончалось вот здесь, – она коснулась своей груди под ямкой между ключицами. – И я слышала, что именно сюда, в горло, ему попала сарацинская стрела, когда он погиб на Хазарском море, – с грустью, понизив голос, добавила она. – Это родимое пятно было предсказанием. Но мой брат прожил доблестную жизнь, хоть и не очень долгую, и оставил о себе славную память».
Тогда ей было и грустно, и приятно услышать это воспоминание – словно получить привет от любимого брата, которого уже много лет не было в живых. И вот ушел еще один человек – свидетель его доблести, унес эту частичку воспоминаний…
Ночью после похорон Эльга проснулась от криков за оконцем. Послала девок узнать, что еще случилось.
– Церковь горит! – доложила Живея, вернувшись в избу.
Эльга быстро оделась и вышла к воротам, встала возле толпившейся челяди и хирдманов. Со Святой горы хорошо было видно бушующее внизу пламя. Церковь Софии пылала купальским костром, жители окрестных дворов поливали водой свои тыны, ворота и крыши от летящих искр. Эльга принялась молиться: в разгар лета соломенные крыши сухи, от одной искры займутся.
– На соседей не перекинулось бы… – бормотали вокруг. – Этак полгорода выгорит.
– Вот этого не хватало…
– С чего же загорелось-то? Там заперто, свечей не жгут больше.
– Моравы подожгли – латыняне, мол, осквернили своей службой латинской.
– Истовое слово – латинского пения душенька Ставрова не снесла.
– Видать, сам папас и пришел по себе службу поминальную петь, – сказал чей-то веселый голос. – А как отпел – ну и гори все синим огнем, все равно петь больше некому!
И правда, подумала Эльга. Настоящих служителей греческой веры в Киеве больше нет. И церкви нет. Была у нее София, маленькая, да своя – недолго и простояла. Ростки веры христианской, что она пыталась взращивать в эти годы, вытоптаны безжалостной судьбой. Пламя пожара отражалось в ее блестящих от слез глазах – казалось, все ее усилия напрасны, не войдет Русь в число полноправных уважаемых
