Эмма Дарвин - Тайная алхимия

— Он назвал мне несколько хороших вариантов. Назвал людей, которые могли бы сделать новый перевод. А потом спросил, говорил ли я что-нибудь Гарету. Я ответил: нет, пока не говорил. Тогда он… Тогда он засмеялся и сказал: «Что ж, не беспокойся, он согласится. Гарет отказывается напечатать историю Ахилла и Патрокла? Своему наследнику он не откажет. Только не своему голубоглазому мальчику. Не такой… старый гомик, как Гарет».

Марк говорит это, запинаясь, и эти оскорбительные слова жгут мои уши, но я не знаю, как ответить. Я понятия не имею, что Марк чувствует сейчас или что он чувствовал тогда.

Его руки стиснуты на коленях, как будто он правит самим собой.

— Я… я думал, что Гарет просто… я понятия не имел… В те дни мы многого не знали… То есть я, конечно, понял, о чем говорит Лайонел. Но Гарет… Он… Я думал о нем как о дяде. Отчасти как об отце…

«Отчасти как об отце».

— Я тоже о нем так думала. — Внезапно мне хочется заплакать. — Он был для меня дядей и отчасти отцом. И он сказал… он сказал мне, кем был для него ты. Единственным человеком… который может продолжать управлять «Пресс». Ох, Марк, я понятия не имела. Я думала, ты ушел из-за того, что я подозревала.

— А что ты подозревала?

— Насчет Иззи.

— Что именно?

— Я думала, тебя не заботит никто, кроме Иззи. Когда ты ушел. А ей на тебя плевать… А потом ты не ответил на мое письмо, когда я просила тебя вернуться. Когда умер дедушка. Ты не ответил, и я подумала…

Мгновение он молчит. Потом берет меня за руку.

— Да, я знаю. Я должен был ответить. Прости. Я… я так запутался… Но в своем письме ты столько всего написала. Рассказала мне обо всем: твой дедушка умер, дела рушатся. Это было… Но я не мог вернуться. Все, чему я научился у Гарета, — все, о чем мы говорили, — было отравлено. Хотя он никогда ни о чем подобном не упоминал. Отравлено из-за слов Лайонела. О, не потому, что Гарет был мужчина, хотя тогда… я не был искушен в житейских делах, в отличие от Лайонела и Салли, я был простым мальчиком из Бермондси. Но я не мог вспоминать Гарета с чистотой. Вся его забота. Все его наставления. Это означало нечто другое, не то, что я думал. Не то, на что я полагался. Наверное, это потому, что меня там больше не было: я вспоминал то, к чему не мог присоединиться. Беседы, искусство, все остальное… Я был вне этого круга. Я не был членом семьи. И Иззи ушла…

Должно быть, я невольно шевельнулась, потому что Марк сжал руку, стиснув мою так, что стало больно.

— Нет, дело не в этом. Я просто знал, как пусто в Чантри без нее — без настоящей художницы. По отзывам, таким художником был твой отец. А все остальное неважно. Я и вправду любил Иззи, когда был помладше. Но давно уже перерос это, за годы до того, как она вышла замуж за Пола. Это ты была моим другом.

Морщины глубоко прорезают лицо Марка, глаза затенены тяжелыми веками. Я прикладываю руку к его щеке в надежде, что он не сможет почувствовать пульса, который стучит, как барабан, в моем запястье.

— Прости, Уна, — произносит он, отводя мою ладонь от своей щеки и сжимая мою руку. — Я не мог сказать тебе всего этого в Лондоне. А должен был.

— Разве не это случается с пилигримами? Часто конец твоего пути там, где ты его начал.

— Это длинный путь от Нью-Элтхема. — Другой рукой Марк показывает на зазубренные башни замка. — Я никогда не смог бы сказать Гарету того, что сказал тебе. Во всяком случае, в лицо.

— Да, я понимаю. Но я имела в виду — то, где ты начал свой внутренний путь… То, что ты всегда имел… — Мне трудно подобрать слова, говорить это сложно и все же необходимо. — Чувства, которые ты питал.

Марк молчит, но все еще держит меня за руку. Я поднимаю ее и целую его пальцы, свернувшиеся вокруг моих. Кожа его теплая, кости и сухожилия ясно чувствуются под моими губами.

— Спасибо за то, что пытаешься спасти Чантри.

— Но я не спас его, так ведь? — вздыхает Марк, убирая руку. — Я не вернулся, и, вероятно, Чантри все-таки продадут. Мы не соберем денег, ты же знаешь. — Он начинает вставать со скамьи. — Пошли домой.

— Марк! Посмотри на меня!

Он уже стоит, очень высокий, наполовину отвернувшись от меня. Я чувствую, что это мой последний шанс, но не знаю что сказать.

— Ты пытался спасти Чантри… нас… спасти все. Тогда, с твоими планами насчет Гомера. Сейчас, с помощью треста. Ты что-то делал, чтобы спасти Чантри. И делаешь это сейчас — Я тоже встаю со скамьи и торопливо, спотыкаясь, иду по грубой траве, чтобы встать между ним и дорогой. — Послушай. Ты… ты пытался тогда и пытаешься сейчас. Этого достаточно. Ты не можешь сделать всего.

Он не двигается. Я вспоминаю, как он всегда был там, где нужно, работал с прессом, занимался поздней доставкой, чинил выключатели, уговаривал фургон завестись. Даже если он сидел в своей комнате, официально не работая, всегда как будто угадывал, когда нужно что-то сделать, и появлялся, предлагая взять гаечный ключ или подержать другой конец полки со словами: «Подмога нужна?»

И мне казалось, что все всегда получается, о чем бы ни шла речь, как только он прикладывает к этому руку.

— Ты сделал для «Пресс» больше, чем кто бы то ни было. И… и для всего остального. Для всех нас. Для всего Чантри.

— Но это была ваша семья, не моя, — замечает он, все еще не глядя на меня. — Может, поэтому я и проиграл.

— Ты так думаешь? — спрашиваю я, хватаю его за руку и пытаюсь повернуть лицом к себе. — Что ты проиграл?

Он кивает, вынимая руку из моей хватки.

— Говорят, каждый уничтожает то, что больше всего любит. Может, я уничтожил «Пресс». И уж наверняка я его не спас.

Внезапно я вижу все — как будто восходит солнце.

— Уничтожил его? В жизни не слышала такой чепухи!

Он качает головой и идет прочь, к тропе.

— Марк! Подожди! Единственное, что почти уничтожило «Пресс», — это послевоенная экономика, но все-таки она его не уничтожила совсем. — Я иду за ним, возвышая голос — плевать, если кто-нибудь услышит. — И единственный, кто все еще может уничтожить «Пресс», — это Иззи.

— Ну, можно сказать, это ее право, — бросает он через плечо тусклым и холодным голосом. — Это не имеет ко мне никакого отношения.

— Но твое право попытаться спасти «Пресс»! Если ты хочешь его спасти. Никто из нас этого не может, только ты.

Марк все еще далеко от меня, но наконец останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Ты необходим! И на сей раз… на сей раз все это знают.

Марк все еще слишком далеко. Я не могу понять, о чем он думает.

— Есть люди, которых я знаю, — говорит он. — Дела, которые я могу сделать.

Я киваю, но что-то в том, как он не отрывает от меня взгляда, говорит, что разум его начинает оттаивать, поэтому я молчу.