Симона Вилар - Исповедь соперницы
Труда покрикивала: еще! еще!
И вдруг мне стало легче. Скользкий комочек плоти выскользнул из меня. Я опала, закрыла глаза. Я так устала, что сейчас меня ничего не волновало. И все же я улыбнулась, услышав счастливый смех Эдгара.
Дитя кричало, гомонили люди, Эдгар целовал меня. Я все же открыла глаза.
— Гита, у нас дочь. Ты только погляди какую славненькую девчушку ты родила!
Он даже не огорчился, что не сын.
Со мной еще что-то делали, но я почти не обращала на это внимание. Эдгар подошел вновь и в его сильных руках кричала, суча ручками и ножками, крохотная девочка. И как же бережно он ее держал! А еще говорят, что мужчины боятся новорожденных.
Я взглянула на ребенка. Моя дочь была прелестна. Она таращила на меня глазенки удивительной голубизны. И эти светлые волосики…
— Она так похожа на тебя, Эдгар!
— Конечно. Это же моя дочь. Моя!
Я хотела взять ребенка. Хотела обнять Эдгара. Как же я их любила!
Но уже спустя минуту я погрузилась в глубокий сон.
Позже мне рассказали, что после того как девочку омыли и запеленали, Эдгар вынес ее в зал. По старинному обычаю поднял над головой и сказал, что признает ее своим ребенком. Сказал, что нарекает ее Милдрэд.
Милдрэд — старое саксонское имя. Так звали мать Эдгара. Это было фамильное имя Армстронгов.
Потом Эдгар пировал с мужчинами в зале. Потом уехал.
Когда я проснулась, его уже не было в Тауэр-Вейк.
Глава 9.
БЭРТРАДА.
Январь 1133 года.
Я работала над новым гобеленом.
Прежде я предпочитала вышивать в своем покое наверху. Однако после того как супруг почти месяц продержал меня там под замком, я велела перенести станок с натянутым полотном в солар.[53] За время заточения мне до коликов надоела моя комната; а в соларе были большие окна, застекленные прозрачным сирийским стеклом, пропускающим много света, и ткать здесь можно было до самых сумерек. К тому же, как я заметила, именно в соларе предпочитали проводить время мой муж и братья Блуа. А я не могла отказать себе в удовольствии, под предлогом работы, навязать им свое общество.
Вот и сейчас я вышивала, а они попивали вино и вели беседы, расположившись у камина. Я почти не поворачивалась к ним, хотя прислушивалась к каждому слову. Они все еще обсуждали недавние события, когда этот предатель Ральф де Брийар дал показания в пользу моего мужа.
Я с досадой рванула запутавшуюся нитку. и прикрикнула на своих девушек: неужели им невдомек, что уже смеркалось и для работы мне нужны свечи? Мне все труднее становилось сдерживать плохое настроение, и то, что я таила в себе, невольно выплескивалось на полотно.
Тона, что я выбрала для картины, были большей частью сумрачные: черные, темно бардовые, иссиня-фиолетовые. И лишь по краю шли яркие зигзаги — алые, желтые, оранжевые с всполохами золотых нитей. В центре полотна светлыми нитями я вышила вереницы скелетов, приплясывающих, извивающихся, сплетающихся в хороводе. Так я изображала ад, пляску смерти. Это была новомодная, но мрачная тема. Я начала вышивать ее еще в период заточения и она отображала то, что творилось у меня на душе.
— Почему, миледи, вы вышиваете такую страшную картину?
Ко мне обращался мой пасынок Адам. В последнее время он постоянно крутился рядом, хотя понятия не имею, чем было вызвано его расположение. Я даже заподозрила, что это сарацинское отродье попросту жалеет меня.
Еще в ту пору, когда после мятежа Гуго Бигода Эдгар запер меня, Адам внезапно начал оказывать мне знаки особого внимания. Регулярно наведывался в мое узилище, приносил какие-то нелепые подарки. Он изводил меня болтовней, и если мне случалось бросить на него взгляд, неизменно отвечал какой-то по-дурацки радостной улыбкой. Поначалу, когда я была напугана и терялась в догадках, как обойдется со мной супруг, я проявляла снисхождение к его бастарду. И когда наконец Эдгар удосужился навестить меня в месте заточения — сухой, спокойный, холодный — Адам даже встал между нами, словно желал защищать меня. Тресни моя шнуровка! — до чего же это раздражало! Ведь я дочь короля, Эдгар не смеет далеко заходить в своем гневе, и уж по крайней мере, я не нуждаюсь в заступничестве его незаконнорожденного ублюдка!
Но вскоре гнев моего мужа как будто утих. Он позволил мне выходить из башни, вновь стал любезным и внимательным. И вновь посещал меня по ночам. Похоже мое месячное заточение было единственным наказанием, на какое он решился.
Я успокоилась, но совсем не надолго. Новый мятеж саксов разгорался, и отец прислал в Норфолк для выяснения обстоятельств происходящего братьев Блуа. Увы, худших кандидатур король не мог выбрать. Подумать только — он прислал для разбирательства моего недруга Стефана и моего первого любовника епископа Генри Винчестера! Последнему, как представителю святой церкви, вменялось в обязанности разобраться в моих семейных отношениях. И я тряслась от унижения и ярости, когда мой брошенный любовник вел со мной беседы о долге и послушании, с затаенной усмешкой выслушивал мои сбивчивые жалобы на супруга. Генри явно торжествовал, и весь его вид свидетельствовал, что ничего иного он и не ждал от такой особы, как я. До чего же унизительно, когда бывший возлюбленный убеждается до чего ты неблагополучна с его приемником, да еще и делает вид, что сочувствует.
В ту пору я еще надеялась, что из-за мятежа на Эдгара обушится гнев короля. Но все испортил Ральф. План продуманный Гуго, был просто великолепен, и еслибы ральф не дал показаний против него, ничего не помешало бы этому плану осуществиться. А этот ничтожный дворянчик присягнул на Библии, что вовсе не попустительство графа стало причиной волнений саксов, а своевольство и преступные действия рыцарей, привезенных мною с континента. Хотя, причем здесь я? Эдгару самому следовало бы догадаться, что Гуго Бигод не тот человек, какой скажет «аминь», когда его бесчестят и изгоняют.
Теперь можете понять, какое настроение было у меня на это Рождество. Я рассчитывала, что состоится суд, мятежных саксов закуют в цепи, а я выступлю едва ли не единственной особой, рдеющей о прекращение беспорядков. Но в итоге эти саксы остались пировать Святки в Гронвуде и, пока не миновала Двенадцатая ночь,[54] они пьянствовали здесь, веселились с рыцарями Стефана, а сам граф Мортэн и мой муж поощряли их, говоря, что ничто так не скрепляет дружбу, как мировая чаша, выпитая в период Рождественских торжеств.
Адам вновь остановился рядом со мной, опираясь о раму станка. Одет, как маленький лорд: в пурпурный камзольчик с куньей опушкой по подолу, а пояс из чеканных звеньев точно у принца. Эдгар баловал своего ублюдка до неприличия. Мне же Адам надоел, как зубная боль. Я в сердцах дернула нитку. Оборвала.
