Укрощение королевы - Грегори Филиппа
– Ты поступил очень благородно, предупредив меня об этом, – говорю я. – Я распоряжусь, чтобы тебя наградили за верность, Уильям.
– Я не ищу награды, – он склоняет голову.
– Ты сходишь к этому человеку, чтобы сказать ему, что обыскал все и ничего не нашел?
– Да, Ваше Величество.
Я протягиваю ему руку, он кланяется и целует ее. Я замечаю, что у меня дрожат пальцы, а когда перевожу взгляд на вторую руку, то вижу, что канарейка, сидящая на другой руке, тоже дрожит.
– А ведь ты даже не разделяешь моих убеждений, Уильям. И ты все равно защищаешь меня, несмотря на то, что мы не во всем соглашаемся… Ты очень добр.
– Может, мы и не соглашаемся во всем, Ваше Величество, но мне думается, что у вас должен быть выбор в том, что думать, читать и исследовать, – говорит он. – Несмотря на то, что вы женщина и слушаете женщин-проповедниц.
– Да благословит тебя Господь, Уильям, каким бы языком Он с тобой ни разговаривал, через священника или твое чистое сердце.
Он кланяется и тихо говорит:
– Насчет той женщины-проповедницы…
Я оборачиваюсь уже возле дверей.
– Госпожи Эскью?
– Ее перевели из Ньюгейта.
Какое облегчение!
– Слава Богу! – восклицаю я. – Ее отпустили?
– Нет! Нет, помоги ей Господь. Ее вернули в Тауэр.
В комнате повисает тяжелая тишина, и по моему лицу Уильям догадывается, что я поняла смысл сказанного им. Ее не отправили домой, к мужу. Вместо этого они перевели ее из тюрьмы, где держат простых преступников, туда, где содержат обвиненных в ереси и предательстве. Где рядом стоит холм, на котором вешают тех, кто признан виновным, мясные ряды Смитфилд, где сжигают еретиков.
Я поворачиваюсь к окну, подхожу к нему и распахиваю настежь.
– Ваше Величество! – Уильям жестом показывает на распахнутые клетки и попугая, сидевшего на жердочке. – Осторожнее…
Я протягиваю руку с канарейкой в окно, чтобы та увидела небо.
– Пусть летят, Уильям. Пусть они все улетают. Так будет лучше. Я не знаю, сколько еще времени я смогу заботиться о них.
* * *Я одеваюсь в полной тишине; дамы передают мне детали туалета без единого слова в давно и хорошо отрепетированном порядке. Я не знаю, как добраться до Анны Эскью, запертой в каменных стенах Тауэра. Это тюрьма для врагов, которых не ждет освобождение в течение долгих лет, для самых страшных предателей и злодеев, которым король не желает предоставлять ни малейшего шанса на бегство. Заключенный попадал туда через водяные ворота, плавучий затвор, втайне от людей города, которые могут восстать, чтобы защитить его, и это становилось началом его другого водного путешествия – по реке Лета, по направлению к забвению.
Но больше всего меня пугает то, что я не знаю, почему Анну перевели из Ньюгейта в Тауэр. Ее обвинили в ереси, допросили в Тайном совете – почему тогда не оставили в Ньюгейте до суда или до получения помилования? Зачем ее перевели в Тауэр? В чем смысл? И кто отдал этот приказ?
Ко мне подходит Нэн и кланяется, пока Екатерина застегивает на мне украшения. Бесценные сапфиры кажутся мне холодными и очень тяжелыми, и я вздрагиваю от их прикосновения к коже.
– В чем дело, Нэн?
– Я должна поговорить с тобой о Бет, – говорит она, называя имя одной из моих горничных.
– Что там с нею?
– Мне написала ее мать, попросила отправить ее домой, – говорит она. – Я взяла на себя смелость сказать ей, что Бет может ехать.
– Она что, больна? – спрашиваю я.
Нэн качает головой. Ее губы поджаты, словно она так сердита, что не может больше произнести ни слова.
– Тогда в чем дело?
В комнате повисает смущенное молчание.
– Ее отец служит у епископа Гардинера, – отвечает Екатерина Брэндон.
Я не сразу понимаю ее.
– Ты думаешь, что это епископ рекомендовал родителям Бет забрать ее у меня?
Нэн кивает. Екатерина кланяется и выходит из комнаты, чтобы подождать меня снаружи.
– Он никогда в этом не признается, – говорит сестра. – Поэтому предъявлять ему в этом претензии не имеет смысла.
– Но зачем Бет уходить от меня? Даже если ей рекомендовали это сделать?
– Я уже видела такое, – говорит Нэн. – Так было, когда Китти Говард предъявили обвинение. Молодые служанки, те, которым не нужно было давать показаний, поголовно нашли причины для возвращения домой. Тогда свита королевы сократилась, как рубаха после стирки. То же самое произошло, когда король ополчился против королевы Анны. Все Болейны исчезли из двора в течение одного вечера.
– Но я не Китти Говард! – кричу я от внезапного приступа ярости. – Я – шестая жена, шестая отвергнутая, а не пятая, признанная виновной! Все мои проступки – это чтение и прослушивание проповедей! А она была прелюбодейкой, или двоемужницей, или попросту шлюхой! Любая мать постарается забрать свою дочь из услужения такой женщине! Но про меня все говорят, что моя свита – самая добродетельная в христианском мире! Зачем им забирать от меня своих дочерей?
– Служанки Китти исчезли за день до ее ареста, – ровно произносит Нэн, не реагируя на мой гнев. – И не потому, что она была дамой легкого поведения, а потому, что была обречена. Никто не хочет оставаться в свите обреченной королевы.
– Обреченной королевы? – переспрашиваю я, но на самом деле я хорошо расслышала эти слова. Как падающая звезда, обреченная на краткий полет. – Обреченная королева…
– Уильям сказал, что ты открыла окно и выпустила птиц, – замечает сестра.
– Да.
– Я пойду закрою окно и позову тех птиц, которые захотят вернуться. Нет никакой надобности показывать всем свой страх.
– Я не боюсь! – Это ложь.
– Напрасно.
* * *Идя во главе свиты к столу, я придирчиво осматриваю ее, ожидая, что она начнет сокращаться прямо у меня на глазах. Однако я не замечаю, чтобы людей стало меньше, все на своих местах. Сторонники реформ еще не ощущают угрозы своей безопасности. Покидают меня только те, кто служит мне, те, кто ближе всех остальных.
Когда я прохожу мимо придворных, они кланяются мне со всем уважением. Для короля тоже поставили приборы, а над его местом навесили балдахин. Слуги кланяются и ставят перед его пустым местом за столом самые лучшие блюда, повинуясь установленному ритуалу. Сегодня король снова ужинает в своих комнатах, в окружении своих новых фаворитов: епископа Стефана Гардинера, лорда-канцлера Томаса Ризли, сэра Ричарда Рича, сэра Энтони Денни, Уильяма Пэджета. Когда ужин подходит к концу, я могу покинуть парадный зал, чтобы присоединиться к королю. Но до тех пор главный стол не должен пустовать. Придворным необходим монарх, а принцессам – родители.
Когда мой взгляд скользит вдоль столов, я замечаю, что во главе стола Сеймуров накрыто пока пустующее место.
– Вы ожидаете возвращения Эдварда? – Я смотрю на Анну.
– Я молю Бога о том, чтобы он оказался здесь, – прямо говорит она. – Но мы его не ждем. Он не посмеет оставить Булонь, иначе она падет в тот же час. – Отслеживает мой взгляд. – Это место приготовлено для Томаса.
– Да?
– Он приехал, чтобы встретиться с королем. Они не могут поднять «Мэри Роуз». Они пробуют откачать из нее воду, пока она лежит на месте.
– Правда?
В зал входит Томас, кланяется пустому трону, потом мне, потом принцессам. Он подмигивает Елизавете и занимает свое место за столом. Я отправляю ему блюда с угощениями, герцогу Норфолку и виконту Лайл, не руководствуясь симпатиями. Даже не рассматривая его напрямую, я замечаю, что Томас загорел, как крестьянин, а на висках его сложились тени от улыбок под солнцем. Он хорошо выглядит. На нем надет новый дублет из темно-красного бархата, моего любимого цвета. Из кухни продолжают поступать дюжины новых блюд, и горнисты звуками объявляют каждую новую смену. Я беру по крохотному кусочку от всего, что мне предлагают, и пытаюсь прикинуть, который сейчас час. Интересно, подойдет ли он ко мне после ужина?
Ужин тянется бесконечно долго, но наконец придворные начинают подниматься из-за стола. Мужчины собираются группками, кто-то подходит к дамам, кто-то рассаживается за карточные столики, а кто-то, заслышав музыку, выходит танцевать. Сегодня вечером у нас не было назначено особенных развлечений, поэтому я спускаюсь с помоста и медленно направляюсь к комнатам короля, останавливаясь поговорить с придворными по дороге.
