Олег Евсеев - Осеннее наваждение
— Лети, лети, коли невтерпеж. — Август слегка подтолкнул меня к дверям и показал на прощание язык. О, мой добрый друг! Как я был признателен ему тогда!
Свистнув у дома «ваньку», я помчался к знакомому дому на Мойке, заранее предвкушая встречу с Полиной. Ветер безжалостно бил мне в лицо вперемешку с ледяным дождем, но я, казалось, не замечал его, со стороны, вероятно, напоминая помешанного. Встреченный стареньким слугою, я попросил его доложить обо мне генералу, и был сопровожден в гостиную, где с нетерпением ожидал появления Матвея Ильича.
— А, подпоручик, — радушно воскликнул Кашин, жестом прося меня усаживаться поудобнее. — Слыхал, будто уезжали вы на родину по болезни родных?
— Да, благодарю вас, матушка поправляется, — пытаясь обуздать охватившее меня волнение, как можно спокойнее отвечал я. — Все ли у вас благополучно? Погода ужасная, надеюсь, все здоровы?
— Бог милостив, все здоровы, — несколько сник генерал. — Да вы, верно, голубчик, не меня, старика, пришли проведать, а Полину? Ну-ну, вижу по глазам, меня, брат, не проведешь! Сейчас прискачет, ланюшка моя… Ты вот что, друг мой, — несколько интимно склонился ко мне Кашин, понизив голос. — Просьба у меня к тебе есть, правда, несколько деликатная… — Он замялся. — Что-то неладно с ней в последнее время, ипохондрия какая-то, что ли, черт ее задери. Но ты пойми, одно дело — грустить в тридцать лет, а тут — совсем еще девочка, казалось бы, живи да радуйся, ан нет! — Матвей Ильич негодующе прихлопнул себя по ляжкам. — Так вот, попросить тебя хочу. Человек ты, я вижу, простой, душевный, и к дочери моей с симпатией относишься… Порасспроси ее, может, тебе что скажет? Я уж говорил с Владимиром, да не открылась она ему, как он ни хитрил.
— Матвей Ильич, — с жаром произнес я, — поверьте, для вас и Полины Матвеевны я готов решительно на все. Мы не так давно знакомы, о чем я весьма сожалею, но, прошу верить мне, готов сделать все, что только может зависеть от меня ради ее благополучия и счастья!
— Верю, братец, верю, — успокоенно откинулся в кресло генерал. — Но ты, однако ж, того!.. — Он шутливо погрозил мне пальцем. — Голову ей не морочь, не до глупостей сейчас! Ладно, пойду, сам ее кликну!
И вот, наконец, тихим, почти воздушным шагом в гостиную вошла та, которая уже несколько недель заставляла трепетать мое несчастное сердце. Увидев Полину, я сразу же отметил ее необычайную бледность, впрочем, удивительно к ней идущую, и какую-то сурьезность. Удивляясь невнимательности обычно проницательного фон Мерка, я, пылая, подошел к ней и почтительно прикоснулся губами к ее почти фарфоровой руке, с трудом ограничивая себя одним поцелуем.
— Рада вашему возвращению, Павел Никитич, — сдержанно улыбнулась Полина. — Papa уже сообщил мне, что с вашей матушкой все хорошо, позвольте мне разделить с вами это облегчение. К тому же, не стану скрывать, мне немного не хватало вашей искренности и открытости.
— Я недостоин таких чувств с вашей стороны, Полина Матвеевна, — дрожащим голосом почти прошептал я. — Хотя, видит Бог, ежели бы знал, что вам и взаправду не хватает моего скромного общества, я вернулся бы на пару дней раньше, даже если бы для того пришлось загнать всех лошадей империи.
— Кажется, вы научились в своей рязанщине безбожно льстить, — улыбнулась она. — Уж не хаживали вы там на балы к губернатору или к какому-нибудь председателю казенной палаты, упражняясь в острословии на тамошних розовощеких девицах?
— Помилуйте, — возразил я, безмерно поражаясь собственной развязности. — С тех пор как я узнал вас, для меня более не существует никого дороже, чем вы, не говоря уж о розовощеких девицах. Томные взгляды тысяч их я готов променять на одну только вашу улыбку.
— Боже, да подле вас опасно находиться, — снова улыбнулась Полина.
— Позвольте поднести вам небольшой souvenire. — Я протянул ей заветный листок. — Господин Пушкин был столь любезен, что не смог отказать мне в этом пустячке, особенно когда я рассказал ему о вас.
Полина с недоверием взяла у меня стихи, пробежала их глазами, посмотрела на меня, пробежала еще раз и вдруг вся просияла, невольно заставляя радоваться и меня.
— Я даже не верю, что он написал это для меня. Как вам это удалось? Вы давно знакомы? Говорят, он очень непрост в общении, а в последнее время — просто нелюдим!
— Древний восточный поэт Низами сказал: «Чтобы понять всю красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна». Я только описал вас Пушкину, остальное он увидел сам.
Господи, как я был признателен тогда своему другу по Кадетскому корпусу Антонию Пилецкому, обладавшему поистине нечеловеческой памятью и поражавшему меня, деревенского увальня, своими энциклопедическими познаниями в истории и литературе. Сколько вечеров и ночей я провел, слушая его негромкий, выразительный голос, декламирующий мне целые главы, Гомера, Саади и даже «Телемахиды» Тредьяковского. К несчастью, этот юноша, обещавший быть славою России, не дожил и до восемнадцати, унесенный во время пребывания у родителей в Малороссии эпидемией холеры.
— Павел Никитич, вы сегодня решили окончательно покорить меня, — удивленно смотря мне в глаза, произнесла Полина. — Целый воз комплиментов, Пушкин, восточные поэмы… Такое впечатление, будто вы провели это время в капище поэтов, а не в бесконечной дороге в деревню и обратно на скверных лошадях.
— Это все только потому, Полина Матвеевна, — пытаясь перекричать уханье молота в собственной голове, выпалил я, уже не понимая, что делаю, — что с самой нашей первой встречи я безумно люблю вас, люблю и не знаю, что мне делать с этим!..
2
…Надобно было видеть, как посмотрела на меня после этих слов Полина, целая гамма чувств пробежала по ее чертам: здесь были и удивление, и жалость, и умиление, и страх, и восторг… И только одного не увидел я в ее взгляде — ответного чувства.
— Милый, милый Павел Никитич, — прошептала она, нежно коснувшись пальцами моей руки. — Да кабы вы только знали все мои обстоятельства, то кинулись бы прочь из этого дома и никогда более не вспоминали бы обо мне.
— Вы не знаете меня, — так же шепотом возразил я, перехватывая ее пальцы и страстно целуя их. — Ничто на свете уже не может заставить меня разлюбить вас. Вам стоит только сказать — и я устраню все препятствия на своем пути!
Она печально покачала головой, при этом локон с ее виска выбился из прически и изящным русым завитком тоже грустно покачивался в такт движениям головы.
— Позвольте, друг мой, взамен на вашу откровенность быть откровенной и мне. Для начала — я несвободна…
