Елена Арсеньева - Лукавая жизнь (Надежда Плевицкая)
«Правда и красота только там, наверху, где мерцают чистые звезды, и вообще там, где нас нет!»
А уж сколько нового о народе она узнала за то время, пока жила с ним бок о бок, варилась, так сказать, в одном «кровавом котле»! При этом она пребывала в странной уверенности, что виновны во всем по-прежнему те же «умственные господа», которые предали государя в феврале. И вот – что она видит? Налицо шумная радость народа по поводу расстрела не только самого Николая Кровавого, но и его злополучной жены, которая страстно любила мужа, и смерти этих нежных девочек, которые всегда казались Надежде похожими на еще не распустившиеся розы и лилии, и убийства его больного гемофилией сына… И единственный человек, который не сдержал при этом слез, принадлежит к тем самым ненавидимым ею «умственным господам»! Было над чем задуматься. И неудивительно, что Надежда почуяла в незнакомце родственную душу, а может быть, интуитивно поняла, что благодаря ему она сможет попасть туда, «где нас нет», – по другую сторону фронта, к белым.
Тем паче что Юрий Левицкий был красив. А что моложе Надежды лет на семь, так это не останавливало ни его, ни ее. Между ними мгновенно случилась вспышка взаимной симпатии и доверия, может быть, даже любовь… Во всяком случае, когда оба они каким-то немыслимым образом (а времена были разве не немыслимые?) бежали от красных, перешли линию фронта и явились в штаб 2-й Корниловской дивизии, они назвались мужем и женой.
Впрочем, Надежда немедленно пожалела об этом, как только увидела командира полка Якова Александровича Пашкевича. Он мгновенно узнал звезду, на концертах которой бывал до революции в Москве. И поразился ее красоте. Надежде было тридцать пять, и возраст, который для многих женщин является началом увядания, стал возрастом ее второй молодости. Ведь при ледяном ветре вянут слабые садовые цветы, таким – лесным, полевым, как Надежда, все нипочем.
Левицкий немедленно канул в область преданий. Он сделал свое дело… как тот самый пресловутый шекспировский мавр, о котором Надежда, само собой разумеется, знать ничего не знала, а Пашкевич, очень может статься, все же слыхал об этом мавре, но немедленно про него и позабыл – ради внезапно вспыхнувшей страсти, в которой не оставалось места для высокоинтеллектуальных бесед. Вернее, для них не было времени: ведь опять двинулись в наступление красные, и корниловцы, входившие в состав армии Деникина, отходили с тяжелыми, кровопролитными боями через степи Дона и Кубани, неся страшные потери. Деникин оказался совершенно деморализован неудачами, и командование было передано генерал-лейтенанту Петру Николаевичу Врангелю. Этого человека не зря называли самым талантливым полководцем и вождем божьей милостью. Ему удалось остановить откат Белой армии и повести ее в наступление. Воинский дух немедленно воспрянул, и при том немалую роль сыграла опять же Надежда Плевицкая, которая пела теперь для белых так же, как пела недавно для красных. Почти не меняя репертуара – но, разумеется, без этого вот террористического словоблудия:
Смерть беспощадная всем супостатам,Всем паразитам трудящихся масс!
Незадолго до штурма Перекопа был устроен концерт Плевицкой прямо на передовой. Пашкевич сам вывел ее на импровизированную сцену, а когда со стороны красных, разъяренных господским нахальством, грянуло несколько артиллерийских залпов, он же унес свою любимую на руках в укрытие.
В июне 1920 года началось новое наступление красных под Большим Токмаком. Конный корпус красного командира Жлобы (прав, прав был желчный Бунин со своей антропологической ненавистью к плебсу! Если ему даже новое правописание – к примеру, название газеты «Известiя» за упразднением буквы i писалось теперь, при новом режиме, попросту «Известия» – казалось проклятым, то можно представить, что́ он изрек бы, услышав эту нечеловеческую фамилию!) и красная же пехота вышли к Мелитополю, но Врангеля не зря называли военным гением. Он развернул Корниловскую дивизию на восток, ударил Жлобе в… тыл, назовем это так, и при поддержке самолетов и бронеавтомобилей разбил вышеназванного красного командира в пух и прах.
Увы, военное счастье переменчиво. Подошли новые силы красных, корниловцы вынуждены были отступить с боями, в одном из которых был смертельно ранен полковник Пашкевич. Надежда причитала и голосила над ним, как деревенская баба над своим кормильцем, как голосила и причитала некогда ее матушка Акулина Фроловна над безвременно умершим мужем… Снова, снова война забирала у нее любимого.
Не странно ли, что война и возместила ей потерю?
Непосредственным начальником погибшего Пашкевича был полковник Николай Владимирович Скоблин. Ему всего двадцать шесть, а он уже полковник! Военная его карьера была стремительна и блистательна. Едва достигнув двадцати одного года и закончив юнкерскую школу, он был призван на фронт Первой мировой войны. И, начав ее прапорщиком, закончил в чине капитана. За доблесть был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени и Георгиевским оружием. Уже в семнадцатом вступил в Добровольческую армию Деникина, участвовал в знаменитом Ледовом походе, потом вместе с генералами Алексеевым и Корниловым сражался с красными на Северном Кавказе и получил звание полковника (а позже – генерала). Он командовал Корниловской дивизией, одной из четырех, которые были укомплектованы только офицерами и считались цветом Добровольческой армии. Она была названа в честь генерала Лавра Корнилова, поднявшего легендарный мятеж и погибшего еще в восемнадцатом.
Скоблин был храбр, вернее, отважен до дерзости. Вся жизнь его была посвящена войне и боям, и Плевицкая – знаменитая, божественная Плевицкая – ворвалась в нее подобно какой-то диковинной птице. Для него это была женщина-миф: одним из самых дорогих, самых драгоценных воспоминаний Скоблина было воспоминание об одном из дней зимы 1912 года в Петербурге, когда он, юнкер, в толпе восторженной молодежи пытался пробиться на концерт знаменитой певицы. Однако билета он не достал – всего и смог, что бросить букетик к ногам Надежды Васильевны. Она шла от автомобиля по разноцветному, благоухающему ковру. Ах, как ей эти цветы бросали – от чистого сердца! Было бы возможно – с тем же пылом бросали и сердца!
Певица подобрала чей-то букетик – гимназистка, бросившая его, восторженно завизжала, а фиалки Скоблина остались лежать в снегу, не замеченные божеством. И ему только и осталось стоять в толпе, смотреть на шлейф, сметающий цветы и снег, на колыханье перьев на причудливой шляпке да слушать восторженный девчоночий лепет о том, что Плевицкая обожает такие вот невероятно пышные шляпки, которые на любом другом показались бы вульгарными, а ей идут безмерно… И что платье ее, говорят, потому так невероятно ладно сидит, обливает ее, словно вторая кожа, что состоит из отдельных, скрепленных между собой частей. В нем невозможно сидеть, но это ничего, главное, возможно стоять – и петь, петь…
