Мари Кордоньер - Серебряный огонь
Служанка беспрекословно исполнила приказ. Ей и самой казалось любопытным взглянуть на результат многочасового труда.
В то время как день уже склонялся к вечеру, а Мов Вернон обрела последний покой в фамильном склепе владельцев Анделис, Фелина застыла перед зеркалом, в котором отражалась эффектная дама в элегантном платье. Она не понимала, что там такое.
– Какая картина! Как в том кабинете, только нет линий, из которых она сложена! – прошептала она недоуменно.
После всех неожиданностей проходящего дня мадам Берта больше не изумилась, когда девушка заговорила. Не на малопонятном сельском диалекте и не грубым голосом, а на правильном звучном языке. Она подошла к Фелине сзади, и та вдруг вздрогнула, увидев в зеркале еще одну фигуру.
Мадам Берта догадалась о немом вопросе.
– Ты стоишь перед зеркалом, девочка! Маркиз заказал его для супруги в Венеции. В нем ты видишь только себя.
– Нет, не может быть!
Но в стекле повторялись все движения, когда она дотрагивалась до одежды, и шевелились ее собственные губы.
– Поверь мне! У тебя еще будет время для удивления. Подожди здесь, пока я не вернусь и не провожу тебя. А вы приведите все в порядок и поскорей!
Последняя фраза относилась к служанкам, косившимся на Фелину во время уборки, пока та неподвижно стояла перед зеркалом в золотой раме. Если бы служанки были католичками, они бы перекрестились, но будучи протестантками, лишь суеверно помянули шепотом ведьм и колдовство.
Фелина шепота не слышала. Она боялась разрушить видение своим движением. Ей хотелось сберечь картину, сохранить ее в своем сердце навсегда. Там стояла не Фелина, а незнакомая дама. Беззаботная, не обремененная горькой судьбой без всякого будущего. Видение, прекрасный сон.
Платье, облегавшее ее ноги тяжелыми складками, не позволяло ей двигаться привычной быстрой походкой. Медленно, почти нерешительно, Фелина слегка приподнимала переднюю часть бархатного одеяния, следуя за мадам Бертой, отворившей перед ней обе половины массивной двери и уступившей ей дорогу.
Фелина вошла в большой зал, где легко поместилась бы вся сельская церковь Сюрвилье. Однако здесь не было ни драгоценных ковров, ни бархатных портьер, ни роскошных стульев, создававших у нее впечатление неизмеримого богатства.
Не подозревая, что попала в одну из самых крупных частных библиотек королевства, Фелина как вершину изобилия восприняла огромное количество книг, которые не смогла бы пересчитать.
На высоких резных полках, опоры которых украшали выточенные из дерева виноградные листья, книги стояли вплотную. Их кожаные корешки блестели. На многочисленных конторках лежали особенно ценные иллюстрированные экземпляры. Яркие светящиеся краски и тщательно переписанные тексты приковывали внимание Фелины.
Растерявшиеся от изобилия глаза ее остановились, наконец, на одетой в темные тона фигуре маркиза де Анделиса, наблюдавшего за ней, облокотившись на конторку.
Коричневый бархатный жилет его почти сливался с цветом дерева, и узкие штаны тоже были коричневыми. Ни кружев, ни жабо, ни светлого шелка. Но если бы он и надел эти вещи, Фелина их бы не заметила. Даже не думая присесть в почтительном реверансе, что посоветовала ей сделать экономка, она застыла, как изваяние, и встретила его взгляд своим, в котором смешались вызов и крайнее смущение.
Именно серебристый блеск в ее глазах убедил Филиппа Вернона в том, что перед ним стояла Фелина. Только этот пронзительный серый цвет, обрамленный черным, сохранился как неотъемлемая примета крестьянской девушки.
Все прочее в этой персоне показалось бы королю Генриху, ценителю женского пола, пределом красоты и совершенства. Она уже сейчас смогла бы сравниться, на его взгляд, с теперешней фавориткой, прекрасной Габриэллой д'Эстре.
Фелина стояла, распрямившись, охваченная великолепием расшитого серебром платья, превратившего ее в принцессу. От изящной, затянутой перламутровым поясом талии юбка ниспадала пышными складками, а верхняя часть фигуры подчеркивалась узким лифом, длинные рукава прикрывали руки до кончиков пальцев и образовывали от локтей до плеч элегантные шары. Сквозь прорези в бархате просвечивал серебристый сатин, а кружевной стоячий воротник, изобретенный Маргаритой Валуа, красиво обрамлял прямоугольное декольте.
Участки кожи, освещенные летним солнцем, блестели, как от золотой пудры. Уложенные локоны, прихваченные золотой лептой, казалось, впитали в себя ее цвет. Сочетание всего этого с необыкновенными глазами и соблазнительным ртом, чью яркость мадам Берта незаметно усилила, делало Фелину обворожительной незнакомкой.
– Право же, мадам Берта, вы сотворили чудо! Я вам признателен!
Маркиз, помедлив, приблизился к девушке и задумчиво прищурил глаза.
– Хотя сходство... Как странно...
Он обернулся и посмотрел на украшенное резьбой кресло, в котором Фелина лишь теперь обнаружила мсье де Брюна.
– Что вы скажете, отец?
Дрожь пробежала по телу Фелины под этим задумчивым взглядом. Странное чувство, ощущать на себе пристальное внимание графа, понимая, что насмешки на этот раз не следует опасаться.
– У вас в сердце, Филипп, образ больной и страдающей Мов, – ответил тесть, не меняя позы.
Его лицо находилось в тени и не давало возможности определить, что оно выражало. Только голос звучал напряженно, как будто говорящий затруднялся в выборе слов.
– Она не Мов, не моя несчастная дочь. Но если бы я не верил своим пяти чувствам, я бы поклялся, что передо мной моя умершая супруга. Небо послало мне портрет, о котором я всегда мечтал. Что бы ни было у вас на уме, Филипп, вы должны разрешить мне заказать ее портрет художнику!
Маркиз наморщил лоб и обошел вокруг Фелины, словно приобрел драгоценное произведение искусства, которое пока не в состоянии оценить.
– Браво! О том, что она пышет здоровьем, как раз и должен узнать Генрих. Так вы считаете мой план удачным?
– Пожалуй, пока она столь красива и молчалива...
– Можете отрезать мне язык для полной уверенности!
Если бы Фелина превратилась в лебедя, Амори де Брюн не смог бы взглянуть на нее с большим потрясением, чем после ее высказанного глухим голосом предложения. Только сухой смех маркиза вернул ему спокойствие.
– Она не только говорит, но и обладает весьма острым язычком. Я ожидал от тебя большей благодарности, дитя! – произнес он с удивлением.
– За что?
Поскольку Фелина была вынуждена столь долго молчать, она вдруг ощутила невозможность и дальше хранить в себе все рвущееся из нее наружу.
– Я продала свои услуги, чтобы Бландина сумела попасть в монастырь. Я сделаю то, что вы прикажете. Однако у меня есть уши. Я не скотина, я человек! Скажите, что мне делать, и я заплачу свой долг.
