Виктория Холт - Храм любви при дворе короля
Однако с тех пор, как принц Уэльский, по ее твердому убеждению, улыбнулся ей, она стала считать себя не такой глупой, как полагала раньше. При воспоминании о том эпизоде ей казалось, что в улыбке принца было какое-то одобрение. Джейн хватало ума понять, что принц искал бы в женщине не тех достоинств, что Томас; и все же одобрение красавца принца придало ей смелости и уверенности в себе.
Джейн стала внимательно прислушиваться к ведущимся в доме разговорам; и когда муж с Эразмом говорили по-английски, она обнаруживала, что разговоры эти не так скучны, как раньше ей представлялось.
Эразм недолюбливал монахов. Томас их защищал.
Эразм заявлял о своем намерении раскрыть миру глаза на отвратительные происшествия в некоторых монастырях Европы.
Он много рассказывал о порочных монастырских порядках. Слушая, Джейн понимала, что в мире много прегрешений.
В некоторых обителях, утверждал Эразм, распутство берет верх над верой. Избавление от плода и убийство младенцев стали самым обычным делом; ибо как, вопрошал Эразм, эти святые монахини могут объяснить появление рожденных ими детей? Никак. Поэтому они душат новорожденных и хоронят на монастырских задворках. Есть и противоестественные связи…
Заметив, что Джейн прислушивается, хозяин и гость переходили на латынь.
Джейн думала: «Принц счел меня достойной взгляда. Может, я сумею выучить латинский язык? Ученой, конечно, не стану, однако кое-что выучить смогу. Раз понимаю английский, почему не понять латынь?»
Эразм рассказывал по-английски об одном монастыре, где стоит статуя мальчика-святого, полая и до того легкая, что поднять ее по силам пятилетнему. Однако утверждается, что поднять ее способны только безгрешные. К этой святой статуе подходили многие, и богачи обнаруживали, что могут ее поднять, лишь заплатив монахам немалые деньги за заступничество перед святыми. Чудо? Да, но оно творится одним из монахов; он, оставаясь невидимым, в нужный миг сдвигал язычок, крепящий статую к полу. Потом об истории с сосудом, якобы наполненном Христовой кровью. Кровь могли видеть только те, кто достаточно свят; считалось, что если она явится человеку, то это знак Небес, что человек этот будет там принят. Что же это была за кровь? Утиная, периодически обновляемая. А сосуд? С одной стороны непрозрачный. За большие деньги его поворачивали так, чтобы благочестивый простофиля мог видеть красную жидкость.
– Эти нравы порочны, – сказал Эразм. – Сейчас они приносят монастырям большие доходы, но в конце концов принесут большие убытки. Я в этом уверен.
– Справедливо ли, – спросил Томас, – осуждать все монастыри из-за порочности некоторых?
– Не мешало бы, – ответил Эразм, – взять их всех под подозрение и предоставить возможность оправдаться.
– Но можно ли считать человека виновным, если он не может доказать свою невиновность?
– Ты слишком снисходителен, друг Мор. Алчность этих монахов явится доказательством их падения. Когда-нибудь я покажу их преступные грехи всему миру; опишу так, что прочесть сможет каждый. Тогда, мой друг, они пожалеют, что не жили праведной жизнью, она спокойнее, чем жизнь нищих бродяг, которыми им придется стать. А что скажете вы, мистресс Мор?
Его глаза обратились к ней со снисходительной насмешкой. Томас пришел на помощь жене.
– Джейн, вне всякого сомнения, согласится с тобой.
– Я рад этому, – сказал Эразм. – Надеюсь когда-нибудь убедить и тебя. Долг писателей – показывать миру его грехи.
– Однако прежде чем уничтожать то, что, возможно, поддается исправлению, мы обязаны предложить взамен нечто доброе.
– А, ты о своем идеальном государстве! Оно все нейдет у тебя из головы? Ты ставишь слишком высокие требования. Думаешь, что мир состоит из потенциальных святых и мучеников? Мистресс Мор, ваш муж не говорит с вами изо дня в день об этом чудесном мире?
– Говорит… немного, – промямлила Джейн. – Но я не особо умна. Ничему не училась и многого не понимаю.
Томас улыбнулся ей, дав понять взглядом, что нервничать не стоит. Поднялся и обнял ее за плечи.
– Джейн учится, – сказал он. – И когда-нибудь станет понимать латынь так же, как мы с тобой.
– Боюсь, что нет, – сказала она. – Я слишком тупа.
– Значит, он донимает вас уроками? – спросил Эразм. – Знаете, ничего иного я от него не ждал. Ему не нравится мир, и он хочет создать другой, идеальный. Женщина… это женщина, а он хочет сделать из нее ученого!
– Дорогой мой Эразм, я не вижу, почему женщина, если ее учить, не может стать столь же образованной, как мужчина.
– Причин этому много.
– Каких же?
– Женщины – более слабый пол. Ты не знал этого? Их дело – не забивать себе мозги, а заботиться об уюте для мужчин.
– Не согласен. Я считаю, мы ошибаемся, не давая девочкам такого же образования, как мальчикам. Женщины могли бы, стряпая обед, разговаривать с нами по-латыни.
– А мистресс Мор… так же способна к учебе, как некогда ты… как я?
Томас ответил по-латыни, потому что заметил смущение Джейн. Он всегда тонко улавливал чувства других и переживал чужие неприятности острее, чем собственные.
А найдя тему для спора, они оба радостно предавались ему, пока один не уступал другому.
«Не всегда же будет так, – думала Джейн. – Эразм когда-нибудь уедет; когда-нибудь мы отправимся в Нью-Холл, и кто знает, может, я когда-нибудь заговорю по-латыни!»
Но путь до этого долог, а пока что надо как-то мириться со своей жизнью в Барке.
* * *Может, он напрасно женился?
Найти ответа на этот вопрос Томас не мог. Иногда он гулял в одиночестве по Лондону, и ноги сами несли его на север, через весь Сити; внезапно он оказывался на Чартерлейн и шел к большим зданиям, где провел в поисках ответов на свои вопросы четыре года.
Он входил во двор, направлялся к часовне или к зданию капитула и думал не без грусти о жизни в одиночестве и размышлениях, отданной учению и раздумью, не волнуемой телесными потребностями или значительными событиями, происходящими за стенами монастыря.
Думал о суровом образе жизни картезианцев: у каждого отдельный домик с двумя комнатами, чуланом, трапезной и садом, каждый живет уединенно, разговаривает с собратьями-монахами лишь по праздникам; постится по крайней мере раз в неделю, никогда не ест мяса и таким образом подавляет плотские страсти; думал о надеваемой на ночь власянице, чтобы затруднить приход сна, чтобы в конце концов привыкнуть спать всего по часу в сутки; о деревянных подушках, о грубых одеждах, лишающих человека привлекательности, чтобы подавить тщеславие; думал об уходе от мира и, возможно, помощи своим примером другим вести более праведную жизнь.
