Яшар Кемаль - Легенда Горы
Тоска становилась все нестерпимее. И вместе с ней росло негодование — девушка готова была бросить вызов своему отцу, его прислужникам, обычаям, Горе, всему свету.
Из мраморного зала слышался зычный, густой бас Махмуд-хана. Гюльбахар как будто видела его перед собой. Мужчина, что и говорить, он заметный, обращающий на себя всеобщее внимание. Когда говорит по-курдски, всегда оживляется, смотрит орлом. До сих пор Гюльбахар любила только своего отца. Восхищалась только им. И отец знал о ее чувствах.
Весь вечер бродила девушка по дворцу, стараясь держаться поближе к мраморному залу. Остановится, прислушается, не стихло ли внутри, и опять начинает ходить. Наконец, наступила полная тишина, все разошлись. В это время отец обычно совершал вечерний намаз.
«Что, если сейчас зайти к нему? — мелькнула у нее мысль. — Пасть в ноги и сказать: „Не как твоя дочь — как простая девушка-просительница пришла я к тебе, Махмуд-хан. Выслушай же мою смиренную мольбу. Пощади Ахмеда. Ради меня пощади. Вспомни о своем происхождении, Махмуд-хан. С великой Горы идет слава нашего рода. Так говорил мой дед, твой отец. И уж кто-кто, а ты хорошо это знаешь, Махмуд-хан. Рядом с нашим старым домом было орлиное гнездо…“».
Однажды, когда аскер открыл дверь, она чуть было не вошла внутрь. В последний миг удержалась. Опасная, безрассудная это затея. За себя она не боится. Но ведь как только отец услышит о ее просьбе, он тотчас прикажет обезглавить ее возлюбленного.
Наступила полночь. Весь Беязид погрузился в глубокий сон. Только Гюльбахар не спит. Крутится, ворочается, все слышится ей звон цепей из темницы.
Дело это опасное, безрассудное. Рано или поздно их тайна раскроется — и тогда отец велит казнить Ахмеда. В этом дворце ничто не ускользнет от глаз его хозяина. Сестры уже, верно, почувствовали неладное. Стоит кому-нибудь проследить за ней и… Страшно даже подумать, какая буча поднимется. Да и можно ли положиться целиком на Мемо? Что, если, спасая свою голову, он пойдет и расскажет обо всем отцу? Может ли он донести?..
Обуреваемая своими мыслями и страхами, Гюльбахар поднялась с постели, оделась и вскоре — сама не заметила как — очутилась у тюрьмы. Она подошла к пристройке. Угрызения совести, стыд, робость не позволяли ей постучать. Но тюремщик — он как будто дожидался ее прихода — вдруг распахнул дверь. Гюльбахар повернулась и пошла прочь. Но он догнал ее и протянул ключ.
— Поговорите у меня в комнате, — пробормотал он чуть внятным, срывающимся голосом.
Гюльбахар с трудом открыла железную дверь тюрьмы. Спустилась вниз по ступеням, позвала:
— Софи, Софи!
Затая дыхание, Ахмед ждал ее с самого вечера. Нет, с того мгновенья, как она ушла. Чуть заслышит какой-нибудь шум или шорох, сразу вскакивает на ноги. Подбежал он к Гюльбахар — сплелись два языка пламени.
Дочь паши все никак не могла забыть о Мемо. Почему он предложил поговорить с Ахмедом у него в комнате? Уж не святой ли он? Возможно ли, чтобы на свете существовало подобное благородство и великодушие? Гюльбахар (была подавлена.
Вновь повела она Ахмеда в караульную башенку. Только на этот раз уселись они со стороны пропасти, обращенной к востоку. Откинулись спиной к стене — и сидят молча, не разнимая рук. Ночь тихая-тихая, и каждому чудится, будто он слышит биение сердца другого.
— Правда ли это? — прорыдала Гюльбахар.
— Что правда? — не понял Ахмед.
— Что через сорок дней, если не приведут коня, и тебе, и Софи, и Муса-бею отсекут головы?
— Правда.
Застонала Гюльбахар, пробормотала что-то невнятное.
— А ты узнала меня? — спросил Ахмед. — Помнишь нашу первую встречу около Кюп-гёля?
— Конечно, помню, — отозвалась дочь паши. — Ты ведь вел танец? А сам-то ты меня помнишь?
— Еще бы. Как сейчас вижу перед собой. На ногах у тебя были коралловые браслеты.
Гюльбахар вся истаивала, точно в сладостном сне.
— Тогда, на берегу озера, — проговорила она, — какой-то длинноволосый певец три дня и три ночи исполнял песнь о Сийе Ахмеде Силиви. И это было только самое начало.
— Эта песнь исполняется сорок дней, — объяснил Ахмед. — Конца ей нет — такая длинная.
Гюльбахар глубоко вздохнула.
— Значит, вас всех казнят?
— О себе я не думаю, — тихо молвил Ахмед. — Чему быть, того не миновать. Но рубить голову столетнему старику — это ведь неслыханная жестокость! Жаль мне Софи, так жаль, сердце разрывается! Совсем он одряхлел. Но держится молодцом, не унывает. Весь скрючится, а играет себе на кавале. Жаль мне его, ах как жаль, слов нет! Спас бы его, если б мог. Паша грозится казнить его первым — на глазах у всех нас.
— Молюсь, чтобы вы все остались в живых, — сказала дочь паши. И прильнула к Ахмеду.
— Смотри, чтобы паша не услышал твоих речей, — предостерег Ахмед возлюбленную. — Он и тебя убьет.
— Ну и пусть, — с вызовом бросила она. — И пусть!
— А еще мне жаль Муса-бея. Безвинно человек страдает. Я бы и рад привести коня, но ведь наши не отдадут. А если и отдадут, как я потом посмотрю им в глаза? Хорош йигит, скажут, испугался паши, отдал ему дар господень. Такого позора я не вынесу.
Гюльбахар склонила голову на плечо Ахмеда. К горлу подкатил комок, заплакала. Рыдает, а сама говорит сквозь слезы:
— Да пропади ты пропадом, конь! Сгинь!
Загорланили утренние петухи. Из-за Горы выкатилось румяное, похожее на стеклянное яблоко, солнышко.
Разъялись огненные языки-руки. Ахмед спустился на дно колодца. Гюльбахар проводила его взглядом, не в силах даже приподняться. Уже настал день, когда она наконец смогла выбраться из тюрьмы.
Ее томили тяжкие раздумья.
Отец верен своему слову, сказал: «Казню», — значит, казнит. Даже если от падишаха придет фирман с помилованием, все равно на своем настоит. И нет у Ахмеда никакого выхода. Вернет этого проклятого коня — горцы его не простят. Умрет для них заживо. А допустить, чтобы из-за него погибло двое невинных, совесть ему не позволяет. Но что он может поделать? Со скованными-то руками?
Даже ценой собственной жизни не могла спасти Гюльбахар своего возлюбленного. И Ахмед понимал это.
Всякую надежду потеряла Гюльбахар. Ни один луч не пробивается во тьму ее души. Быстро прибывающим паводком затопляет ее отчаяние — вот-вот захлестнет с головой. Сорок дней радости отпущено ей на всю жизнь. И ни одним днем больше. Да и радость эта горькая: радость держать руку обреченного на казнь, живого мертвеца обнимать. Но что бы ни произошло, даже если возвратят коня, никогда больше не увидит она своего возлюбленного. Уйдет Ахмед к себе в горы, а она останется здесь одна, словно камень на дне колодца. И все для нее будет кончено. Только этого не случится. Не отдаст Ахмед коня. Прямо на глазах у нее отсекут ему голову, наденут на шест остроконечный и с улюлюканьем потащат по всему городу. И все зеваки будут таращиться на его золотые волосы, обрызганные алой кровью…
