Раны Армении - Хачатур Аветикович Абовян
В крепости и кругом нее яблоку негде было упасть, – народ так и валил. Что ни глаза – то радость и слезы, что ни уста – то хвала и благословения. Родственники, друзья то и дело замирали друг у друга в объятьях. Уже не язык, а одни слезы охлаждали их сожженные сердца.
Горы и ущелья возрадовались, сады и огороды ликовали, видя, что хозяева их пускаются в обратный путь и сейчас придут их обновить.
В крепостных воротах и в улицах гулко отдавались топот ног и радостные крики.
Русские часовые заняли все посты, народ стал мало-помалу расходиться. Но сколько же было там, по милости Гасан-хана, ослепленных, искалеченных, без рук и ног! – Все они столпились у крепостных ворот, – ждали, что на скончании горестных своих дней обретут хоть какое-нибудь просветление, милосердие, покой!
Между тем преосвященный Нерсес под руку с Сааком-агой обходил крепость по верху башен и стен и ему казалось, что с небес озирает он ереванскую равнину, что только теперь открылся его глазам рай, что лишь сейчас кончился потоп, что теперь лишь сошел с неба единородный сын – принести спасение своему праведному, любимому армянскому народу.
Прошедшие времена, как сон, вставали перед его глазами. Он не знал, что это перед ним – Ереван или Тифлис? В тех закоулках, ущельях, где глаз его привык видеть черные лица персов, теперь сидели врассыпную русские, – кто не почел бы это сном или чудом?
Погруженный в такие думы, он окинул полным вдохновения взором, из-под густых бровей, Зангу и в отрешенности оперся па жезл, как вдруг сзади него кто-то приятным голосом воскликнул: – Святой отец, родимый! – и прижал его руку сначала к груди, потом к лицу.
Мужественный пастырь обмер.
– Святой отец, родимый, преосвященный владыка, – что за день! – воскликнул кто-то с другой стороны, прижимая другую его руку к губам.
– Смбатов-джан, Ерусалимский-джан! Дети мои! Похороните меня после этого своими руками! Ежели бог дарует мне еще несколько дней жизни, то пусть для того дарует, чтоб я мог исполнить заветное желание измученного моего сердца – вернуть наш бедный, рассеявшийся народ обратно в свою страну. Пусть и это событие увидит мой истосковавшийся взор, а потом, ах, потом сойду в святую землю Армении.
Просите, дети мои, и радуйтесь, радуйтесь и просите, дети мои родные, чтоб и эту мольбу вашего старика-отца исполнил господь! – больше я ничего не желаю.
Армения, Армения, дай мне свое сердце, дай и могилу!
И если новые народы будут приходить и уходить, – то ты не забудь мочений и страданий черных, горестных своих дней. Стой и остерегайся. Любовно храни бедных своих детей, впредь сынов своих в плен не отдавай, – прикасаюсь лицом к святой земле твоей, прекрасная Армения, престол господен, дом потомков Аршака!
Но откуда же и как прилетели вы, сыновья мои дорогие, повидать свою родину? – с удивлением спросил наконец преосвященный, утирая при этом слезы и прижимая к груди своей головы этих благородных гайканцев. – Ну, скажите же, успокойте меня. Я тосковал по вас, я желал вас, именно вас, чтобы в этот день постигли вы мое сердце, разделили со мною радость, дети дорогие, доблестные отпрыски народа армянского! И какой бог узнал тайну грешного моего сердца и привел вас ко мне?
– И мы как раз с той же мыслью, с тем же заветным желанием оставили дома и хозяйство, не спали три ночи, пробирались по горам и ущельям, – и вот приехали повидать Вас именно в этот день, принять участие в Вашей радости и получить Ваше благословение, увидать освобождение нашей родины, утолить наш тоскующий взор, – но мы тотчас же должны возвращаться обратно, чтобы наместник не узнал о нашем приезде.
– Ах вы, негодные! То-то вы нарядились в черкески, притаились, чтобы вас никто не признал. Ладно, ладно. Но не так надо шутки шутить. Вы – люди молодые – вот какую выкинули шутку, а я – старик – свою выкину, посмотрим, кто кого. Вас вот надо в тюрьму засадить, чтобы вы образумились, чтобы знали: кто ради родины столько мук терпит, такой путь совершает, даже службой своей пренебрегает, – такой человек, ежели ему и меч к сердцу приставят, огонь будут на голову сыпать, – все равно не должен отвертываться. Вы смело, бесстрашно проехали такое расстояние, пробрались по местам, где людей едят, – а теперь не осмеливаетесь предстать перед наместником?
Да, спаситель Армении как узнает об этом вашем благородном поступке, поймет, что вы приехали увидеть торжество освобождения вашей страны и народа, приобщить свой голос к их голосу, свое благородное сердце к их сердцу в этот чудесный, достопамятный миг – как же он вместо- ого чтобы полюбить вас и обнять за это, рассердится на вас? Какое должно быть сердце у того, кто увидав, как сын пустился по горам, с опасностью для жизни, чтобы свидеться с родителем, освобожденным наконец от мук, побыть с ним, порадоваться одной с ним радостью, – не простит его, если б даже этот сын был на смерть осужден?
Побольше бы мне таких сынов, как вы, побольше бы. Подойдите же, подойдите, ненаглядные мои, – за эти благородные глаза я жизнь отдам! – О, взлелеянные мною дети, подойдите, дайте еще раз поцеловать чистый ваш лоб, еще раз прижать к груди ваши милые лица, а остальное – моя забота. Наместник, ежели имеет что сказать, пусть сперва мне скажет. Вы явили такой же пример, как та дочь, что из Сибири пешком пришла в Москву освободить своего отца. Кто ж может вас осудить?
И армянское войско уже у меня готово, – понемногу обучаются военному делу. Мелик, если бунтаря были такие дети, не был бы он разве рад? Армянский народ нуждается в таких сынах, именно в таких. О, если б еще подобных им хоть сотню!
А ну-ка, полюбуйся на их рост, на лицо, на речь, на глаза их бесподобные. Видит бог, – сейчас же вынул бы душу и им отдал! Да будет благословенно чрево, рождающее подобных детей. Каждый из них – как царский сын. Богу, создавшему вас, я в жертву себя принесу, в жертву! Похоронить меня надо, чтобы над вами птица посмела пролететь!
Вы
