Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Ювелир с удивлением и опаской глядел на женщину с русским лицом, в дорогой шубе, замотанную черкесским платком и в сопровождении старого горца. Однако первый же взгляд на кольцо решил дело. Даже если оно ворованное…
— Э-э, откуда кольцо, красавица? — спросил он, чтобы смутить клиентку.
— Сколько? — холодно сказала Ида вместо ответа.
Ювелир назвал цену. Ида назвала втрое больше. Ювелир завертел головой. Ида протянула руку, чтобы взять кольцо.
— А-а, ладно! Рэжь без ножа! — вскричал ювелир, пряча кольцо.
Выйдя на улицу, Ида попыталась всучить старику несколько купюр, но он, потоптавшись, поцеловал ее в лоб, молча залез на телегу и уехал.
Через три месяца в каюте океанского лайнера «Королева Мэри» Ида решала, какой ступит на американскую землю.
Ведерниковы-старшие получили телеграмму: «О начале организации экспедиционных работ в Пайтити вам будет сообщено». Ида надеялась, что отец вспомнит код, оставшийся у них с ее детских времен — сколько раз он читал ей заметки в иностранных журналах о попытках проникнуть в перуанскую сельву и найти таинственный сад, где растет серебряная кукуруза, а бабочки и мыши-полевки отлиты из золота. Словечко «Пайтити», название скрытого в джунглях города инков, стало у них с отцом синонимом волшебной мечты.
…Грин, выпив три стопки водки, уселся в кресле под лампионом, обтянутым зеленым шелком, и задремал.
Его в Голливуд привело тотальное безденежье, в котором он уже несколько недель влачил жизнь на Американском континенте, куда добрался волею судеб. Ушлый паренек из русских, оплативший ему виски в одном из баров, с жаром взялся за то, чтобы запустить на здешней студии экранизацию «Алых парусов».
— Да романчик уже фильмировали в России, голубчик, — хмурился Грин.
— Так это еще лучше! Здесь это называется ремейк — пересъемка фильмы заново.
— Ну, паруса вам в руки.
Этот же слизнячок-посредник притащил его и на нынешнее празднество и куда-то подевался. Спать хотелось смертельно. Лица фланирующей публики сливались в одну глупо улыбающуюся физиономию, которая двоилась, троилась, скалилась. Грин поморщился в полусне, а когда открыл глаза, то взгляд его уперся в наглую девицу в мужском брючном костюме. На кого-то из его снов она была похожа — а сны и явь давным-давно, со времен его побега с Апшерона, смешались в муторную сюжетную кашу. На кого же?
Вдруг он вспомнил вчерашний рассказик слизняка-посредника про божественную Иду Верде: «Как?! Вы не знаете, чем закончилась „Охота на слезы“? Не слезами — рыданиями! Ее унесла лавина. Растерла ледяную красавицу в снежную пыль».
Глаза Грина то закрывались, то приоткрывались, и сквозь туман скользила высокая фигура. Приближалась к фотографиям, отдалялась, зачем-то перегибалась через балконные перила — а ну как полетит над кипарисовым бульваром, дурища.
Грин протянул руку в попытке удержать, не дать упасть, да сам свалился с козетки. Официант, оказавшийся кстати рядом, помог ему подняться и усесться в кресло. В награду за это гость взял у него с подноса початую бутылку шампанского.
Ледяная жидкость Грина отрезвила. И он понял: лысая девица, слоняющаяся между фотографиями, конечно, не Ида Верде — не та Верде, которую он помнил по бакинским съемкам и приему в ее крымской усадьбе. Но… Но что-то подсказывало ему, что только Верде могла придумать и сыграть нахальную пролетарку, полосующую взглядом разнеженную публику. И только вслед Верде так могли смотреть мужчины — а половина вьющихся здесь мерзавцев уже готовы плясать под ее дудку. Только дай, голуба, первую ноту.
«А впрочем, какая разница, кто она», — примирительно подумал писатель и снова погрузился в сон.
Ида смотрела на кипарисы, на небо, похожее на натянутый шелк. В Крыму небо совсем другое — прозрачное, будто созданное для акварельной размывки. А здесь — для точеного японского пера. Сколько лет назад они с Лексом стояли на одном из крымских холмов, рассматривали пальму, одиноко маячившую на сливочном небосклоне, и обсуждали с архитектором Мержановым, как должен выглядеть их удивительный стеклянный дом! Теперь ее недоразведенный муж наверняка устроит в этом доме музей ее памяти и среди многочисленных зеркал будет с пафосом играть перед посетителями роль безутешного вдовца. Еще и мемуары напишет.
Ерунда! Не стоит оглядываться!
Она теребила хрустальную сережку, которая чуть натерла мочку левого уха. Подарок матери. Две прозрачные капли в серебряных узелках.
Фойе почти опустело — гости перемещались в зрительную залу. Фотографии веселились сами по себе, без свидетелей.
Странно — сама она совсем не помнила этого дня. Только какие-то малозначительные детали. Блестящий капот пальминского автомобиля удивительного василькового цвета. Мелькают тонкостволые сосны, за ними скачет солнце. Дородный оператор отгоняет от камеры любопытствующих. Крики, визг. По веранде, никем не обихоженные, летают надувные предметы из гуттаперчи — стул (в будущем — знаменитый пальминский «хохочущий стул»!), тарелка (с настоящими меренгами!), шары, загримированные под героев неизвестной пьесы в причудливых шляпах. Дрессировщик рыси пугает набежавшую дачную ребятню своими пышными усами, которые почему-то называет «императорскими», — и грозится открыть клетку: а-а-а!
Персонажи фотоснимков стучатся в ее память, толкают ведомые только им двери, протискиваются, начинают свои представления. И вроде уже ясно виден Рунич, который, не попрощавшись, уходит по липовой аллее, останавливается, что-то долго рассматривает в траве — и приносит ей потерянную сережку. А вот она сама — теряется в догадках, кто же главный: похожий на циркача коротышка Дмитрий Дмитрич или все-таки толстяк, про которого поначалу думалось, что он повар — бас его то и дело слышится с кухни, а потом громадные ручищи лапают деревянную треногу кинокамеры. И когда, в какой момент камера снимала ее глаза? Так и осталось непонятным!
Зато с физической точностью она вспомнила, как сильно ей хотелось покривляться перед зрачком объектива, позлить его.
Обитатели фотографий стали размножаться — будто руководимые невидимым фокусником, — и перед Идиными глазами уже мелькали сцены, отнюдь не представленные на вернисаже, но тоже кем-то когда-то запечатленные, проявленные и отпечатанные на упругой лоснящейся бумаге.
Ливень во время съемок их первой с Лозинским фильмы: шквал рвет на куски палатку, а Лекс носится по площадке и собирает разбросанные ветром фотоснимки из археологического музея. На них — прототип ее фильмовой героини профессора Этвуд, смелой исследовательницы, которую степи и пески едва не свели с ума. Лекс так трясся над этими снимками, и на тебе — ветер разметал их по мокрой траве, увлек в ближайший лес, и насквозь промокший Лекс гонялся за ними.
