Жорж Санд - Мопра. Орас
Через два дня после моего водворения в Бурже Маркас предъявил акт, составленный по его требованию двумя нотариусами из Шатра; акт этот на основе показаний десяти свидетелей устанавливал, что незадолго до убийства какой-то нищенствующий монах постоянно бродил по окрестностям Варенны; его замечали в различных селах, расположенных поблизости, а накануне рокового дня он остановился на ночлег в Нотр-Дам де Пулиньи. Маркас утверждал, будто этот монах был Жан де Мопра; одна женщина показала, что признала в нем Жана де Мопра, а другая приняла его за Гоше де Мопра, который весьма походил на Жана. Но Гоше погиб, утонув в пруду на следующий день после падения Рош-Мопра; что же касается Жана, то в день покушения на Эдме траппист и настоятель монастыря кармелитов на глазах у жителей города возглавляли крестный ход и участвовали в церковной службе, связанной с паломничеством в Водеван; служба эта тянулась до самого вечера. Таким образом, свидетельские показания, собранные Маркасом, не только не пошли мне на пользу, но, напротив, произвели на всех самое дурное впечатление и повредили моей защите. Траппист победоносно доказал свое алиби и в один голос с настоятелем монастыря кармелитов истошно вопил, что я подлый злодей. То было время торжества Жана Мопра. Он громогласно заявлял о своем желании отдать себя в руки нелицеприятных судей, дабы подвергнуться каре за былые прегрешения, и никто не допускал мысли, что можно возбудить преследование против такого святого человека. Траппист вызывал в нашей ханжески благочестивой провинции такое фанатическое преклонение, что ни один судейский чиновник не отважился бы бросить вызов общественному мнению, выступив против монаха. В своих свидетельских показаниях Маркас обращал внимание суда на таинственное и необъяснимое появление трапписта в Рош-Мопра, на попытки монаха проникнуть к господину Юберу и его дочери, на то, с какой наглостью вторгся он в их дом и напугал его обитателей. Маркас упомянул и об усилиях настоятеля, который принуждал меня уплатить значительную сумму Жану де Мопра. Эти показания посчитали вымыслом, ибо Маркас признавал, что в его присутствии монах не появлялся ни разу, а старый кавалер и Эдме не были в состоянии засвидетельствовать правоту Маркаса. В своих показаниях на различных допросах я подтвердил его слова, но чистосердечно заявил, что вот уже два месяца, как траппист не подает мне никаких поводов для недовольства и тревоги; к тому же я отказывался верить, что он совершил убийство; поэтому в течение нескольких дней казалось, что Жан де Мопра будет окончательно оправдан в глазах общественного мнения. То обстоятельство, что я не проявлял враждебности в отношении трапписта, нимало не смягчило моих пристрастных судей. Злоупотребляя той огромной властью, какой они обладали в прежние времена, особенно в глуши, судьи безжалостно торопили вынесение приговора и лишали моего адвоката всякой возможности защищать меня. Некоторые судейские чиновники, чьи имена я не хочу называть, позволили себе публично такие заявления на мой счет, которые делали их недостойными вершить суд как с формальной точки зрения, так и с точки зрения человеческой нравственности. Они строили всяческие козни, пытаясь вырвать у меня признание, и сулили благоприятный исход дела, если я покажу, что ранил мадемуазель Эдме де Мопра, пусть даже непредумышленно. Презрение, с которым я встретил все эти происки, еще больше восстановило их против меня. В те времена, когда правосудие и истина не могли восторжествовать без посредства интриг, я, чуждый всякой интриге, стал добычей двух грозных врагов — духовенства и судейского сословия: духовенство я оскорбил в лице настоятеля монастыря кармелитов, судейские же ненавидели меня за то, что по моей вине Эдме отвергла нескольких претендентов на ее руку, самый злопамятный из которых состоял в близком родстве с влиятельным членом суда.
Тем не менее несколько честных и неподкупных людей, которым я был почти вовсе не знаком, приняли участие в моей судьбе именно потому, что меня так упорно пытались очернить. Один из этих людей, господин Э., пользовался изрядным влиянием, будучи братом интенданта и состоя в добрых отношениях с представителями власти; он весьма помог мне проницательностью, которую выказал, стремясь пролить свет на это запутанное дело.
Пасьянс мог невольно сослужить службу моим врагам уже одной своей убежденностью в моей вине, но он этого не желал. Он возвратился к своей бродячей жизни в лесах и, даже не прячась, стал неуловим. Маркас был крайне озабочен тайными намерениями Пасьянса и ничего не понимал в его поведении. Конные стражники бесились оттого, что какой-то старикашка шатается по окрестностям, водит их за нос и не дается им в руки. Я знал, что Пасьянс благодаря своей привычке обходиться без людей и выносливости может годы прожить в Варенне, скрываясь от полиции, но не сдастся, к чему тоска и страх перед одиночеством вынуждают чаще всего даже самых закоренелых преступников.
XXV
Наступил день судебного разбирательства. Я вошел в залу суда совершенно спокойно, но вид толпы глубоко меня опечалил. Я понял, что не могу рассчитывать ни на ее поддержку, ни на сочувствие. Казалось, у меня было достаточно оснований, чтобы надеяться хотя бы на ту видимость уважения, какую вызывают к себе несчастье и полная беспомощность. Но на всех лицах я читал только грубое и бесстыдное любопытство. Девушки из простонародья, не стесняясь моим присутствием, громко переговаривались между собой и удивлялись моему здоровому виду и молодости. Скамьи были заполнены знатными дамами и женами богатых откупщиков; они вырядились как на праздник и выставляли напоказ великолепные туалеты. В толпе то и дело мелькали бритые головы капуцинов, монахи возбуждали против меня народ, и до моих ушей доносились выкрики: «Разбойник!», «Нечестивец!», «Кровожадный зверь!». Местные острословы сидели, развалясь, на почетных местах и отпускала грубые шуточки насчет моей любви. Я смотрел и слушал со спокойствием, рожденным глубочайшим отвращением к жизни: так путешественник, прибывший к месту своего назначения, с равнодушной усталостью взирает на волнение тех, кто только еще отправляется в далекий путь.
Судебное заседание началось в обстановке той особой: торжественности, которая везде и всюду сопутствует отправлению правосудия. Мне было задано бесчисленное множество вопросов, касавшихся всей моей жизни; показания мои были немногословны. Мои ответы решительно обманули ожидания любопытных и намного сократили время судебного разбирательства. Они сводились к трем главным формулам, сущность которых всегда оставалась неизменной: на все вопросы, касавшиеся моего детства и воспитания, я отвечал, что нахожусь на положении обвиняемого и потому считаю неуместным обвинять других; на вопросы, связанные с Эдме и характером моих чувств и отношений с нею, я отвечал, что достоинство и репутация мадемуазель де Мопра исключают всякую возможность обсуждать характер ее отношений с каким бы то ни было мужчиной; что же касается моих чувств, то я никому не обязан в них отчитываться; на вопросы, имевшие целью заставить меня сознаться в моем мнимом преступлении, я отвечал, что не признаю за собой никакой вины, даже невольной. В своих немногословных ответах я коснулся обстоятельств, непосредственно предшествовавших несчастному случаю; но понимая, что и ради Эдме, и ради себя самого мне надлежит умолчать о неистовых страстях, обуревавших меня, я утверждал, будто покинул ее лишь потому, что лошадь сбросила меня на землю; на вопрос же о том, почему я оказался на таком далеком расстоянии от раненой Эдме, я отвечал, что мне пришлось погнаться за моей лошадью, ибо я хотел и дальше сопровождать мадемуазель де Мопра. По несчастью, все это звучало недостаточно убедительно, да и как могло быть иначе? Конь мой умчался в направлении, противоположном тому, какое я указывал, и растерянность, в которой я находился еще до того, как узнал об убийстве, нельзя было объяснить только тем, что я вылетел из седла. Меня с особенным пристрастием допрашивали, почему я оказался в лесу наедине с кузиной, вместо того чтобы присоединиться к охоте, как мы намеревались; никто не хотел верить, что мы заблудились, что в тот день наш путь, как видно, предопределялся роком. Трудно представить себе судьбу в образе некоего наделенного разумом существа, вооруженного карабином и подстерегающего Эдме в определенном месте, у башни Газо, чтобы подстрелить ее именно в те пять минут, когда я отойду от нее, говорили мне. Судьям хотелось во что бы то ни стало доказать, будто я обманом или силой завлек ее в это пустынное место, чтобы совершить над нею насилие, а затем убить ее — либо из мести (если бы мой замысел не увенчался успехом), либо из боязни, что мое преступление будет раскрыто и я понесу за него наказание.
