Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
Светлана хандрила весь вечер. Ей казалось, что наша первая встреча с морем сулит недоброе. У нее были самые мрачные предчувствия. Она хотела вернуться в Харбин на другой же день!
Кто знает, может, если бы я послушался ее, все в нашей жизни сложилось бы иначе…
И что же мы увидели, когда на следующее утро вышли на пустынный морской берег? На влажном песке, далеко за чертой лениво плещущейся у берега мирной волны, стояла красная туфля, наполненная морской водой!
Все наши тревоги мигом сгладились, и мы перестали бояться моря. Коварная стихия усыпила наши подозрения! Мы купались с рассвета до заката, мы бегали по берегу, как дети, и я каждое утро писал на песке аршинными буквами: « СВЕТЛАНА!», а она спрашивала, что значит восклицательный знак.
– Он значит, что я тебя люблю, – говорил я, и она заливалась счастливым смехом.
Было очень тепло, и как-то раз мы даже провели ночь на пляже, чтобы встретить зарю. Взяли с собой теплый плед, завернулись в него и долго лежали, глядя в ночное звездное небо и слушая плеск волн. Светлана была очень довольна и радовалась нашей затее. Потом она мирно заснула, а я лежал и мучился желанием. Конечно, эта ночь стала чудовищным искушением для меня. Как я удержал свои страсти в узде, не знаю. Потом я проклинал себя, думал: если бы Светлана в ту ночь стала моей, может, с ней потом не случилось бы беды. Или… Или бессмысленно искать обходных путей, если судьба беспощадно гонит нас изначально предназначенной для каждого via dolorosa? [23]
Мы вернулись в Харбин в середине сентября, когда вслед за регулярными советскими армейскими частями там появились подразделения Смерша. Для них мы были изменниками родины, которые «окопались» во вражеском тылу с непременной целью – вредить красноармейцам и всей Советской России.
И очень скоро на лицах харбинцев, которые еще недавно с цветами в руках и со слезами на глазах встречали освободителей Маньчжурии, победителей японской армии, появилось сначала искреннее недоумение, а потом и страх. По городу пополз слух, что идут аресты местных русских. Первыми якобы хватают тех, кто некогда служил в царской армии, но не милуют и штатских.
– Наглая ложь! – восклицала моя мать.
За время войны она превратилась из замкнутой, занятой только жизнью своей семьи женщины в яростную советскую патриотку. Не она одна, честно сказать. Харбинская русская колония во время оккупации Маньчжурии Японией чувствовала себя очень неуютно. Мы были людьми без гражданства, принадлежали по национальности к стране, с которой микадо вел войну! Впитанное еще во время жизни в Х. презрение к «япошкам», из которых самые пожилые и уважаемые мужчины не гнушались служить для русских прачками, не давало моей матери покоя. Кроме того, со времен 1905 года, с легкой руки Куприна, во всех японцах всегда видели коварных шпионов, в каждом искали штабс-капитана Рыбникова… А уж с китайцами в Маньчжурии японцы расправлялись безжалостно. «Жестокие желтомордые макаки», – шептала моя мать с ненавистью. И вдруг желтомордые макаки побеждены русскими, родными! Как было не преисполниться к этим русским, родным, пусть и называвшимся теперь советскими, восторженного, почти молитвенного отношения? А в своей любви и ненависти моя мать никогда не знала середины… Поэтому и восклицала наперекор очевидному: «Наглая ложь!»
И вдруг исчезла Светлана. Она не являлась на работу, не пришла на свидание. Я ринулся к ней домой. Тетка встретила меня недоумевая. Она ничего не знала о племяннице.
Я испугался и растерялся. Надо дать знать в полицию, была первая мысль. Но полиции уже не было, власть в городе вершила советская военная комендатура. Мне очень не хотелось туда идти: блуждали слухи, будто красные хватают мужчин призывного возраста и немедленно отправляют в Россию, служить в армии. Я, конечно, хотел вернуться в Россию, но к службе в армии не испытывал никакой тяги. Мы решили, что наутро тетка Светланы сходит в комендатуру сама, и, если что-то станет известно, она немедля даст мне знать или по телефону, или пошлет соседского мальчишку с запиской ко мне на службу: я заведовал Сунгарийской биостанцией.
Вернулся домой и рассказал матери, что Светлана пропала.
Ее глаза сверкнули:
– Пропала? Никуда не денется. Вернется завтра же, помяни мое слово. Ни один мужчина долго не потерпит рядом с собой эту унылую простушку.
Я от изумления потерял дар речи.
– Да-да, – сказала мать, глядя на меня насмешливо. – Наверняка она у какого-нибудь любовника, который охотно забавляется с ней, но слишком хитер, чтобы сделать ей предложение. Ничего, для этого есть мой простак-сын…
Я знал о болезненной ревности, которую мать всегда испытывала ко всем моим подругам. Она ревновала меня даже к моей китайской няне, добрейшему существу по имени Сяо Лю. Самые счастливые воспоминания моего детства связаны с ней: ведь было время, когда я просто не существовал для моей матери. Потом она образумилась, и именно тогда ревность к Сяо Лю стала разъедать ей жизнь. Мать была просто счастлива, когда к Сяо Лю посватался богатый китаец и увез ее… в Америку, где у него был ресторан. Какое-то время я принадлежал матери безраздельно, но потом у меня стали появляться женщины, и она снова начала ревновать. Я относился к этому как к болезни, но намеки в адрес Светланы ранили меня. Наверное, я уже чувствовал, что она в беде.
Из последних сил сдержавшись, я ушел в свою комнату, с трудом дождался утра. Я не поехал на службу, а вернулся к дому Светланы – меня словно бы гнало что-то!
И вот, еще не дойдя до него, я издали увидел знакомую фигуру. Светлана! Она еле шла, качаясь из стороны в сторону, шла пьяной, заплетающейся походкой, хватаясь за стены. Она не смотрела по сторонам, слишком озабоченная тем, чтобы удержать равновесие. Как она поднималась на крыльцо! Кто-нибудь со стороны мог бы посмеяться над ней, я же схватился за сердце, увидев, как моя невеста карабкается по ступенькам, словно подгулявший матрос.
У меня не было сил подойти. Повернулся – и бросился прочь. Пришел на службу сам не свой, ничуть не удивившись тому, что посланный от Светланиной тетки ко мне не явился и звонка телефонного не было. Небось застыдилась за племянницу.
Не стану перечислять всех эпитетов, которыми я награждал Светлану. Больнее всего было мне признать, что мать оказалась права: я просто жалкий простак, которого так лихо обвели вокруг пальца. Еще немного – и я женился бы на ней, получив в жены распутницу!
Шло время, миновал месяц. От Светланы не было ни слуху ни духу. Это уязвляло меня. Мне хотелось, чтобы она просила прощения, чтобы умоляла. Ничего! Ни звонка, ни письма! И вдруг как-то вечером в мое окно постучали. Я высунулся. Мальчишка-китаец на ломаном русском языке сообщил, что «русская мадама» ждет меня на углу.
