Кэтрин Гэскин - Я знаю о любви

— А ты слониха…

— Достаточно, — вмешалась я.

Я слишком устала от мрачной тишины и скорби, царящей в доме, и сильнее, чем кто-либо из них, нуждалась в том, чтобы сбросить свою подавленность, дурное предчувствие, что, покинув сегодня этот дом, Адам больше никогда ко мне не вернется.

— Мы будем играть в птиц.

Они с надеждой посмотрели на меня, а лица их просветлели.

— Энн, — сказала я отрывисто, — принеси свою старую голубую накидку. А ты, Джеймс, принеси два коврика из детской. Вильям, Генри, вы положите коврики прямо перед столом.

Я выдумала очень глупую игру: взбираться на огромный классный стол при помощи стульев, быстро пробегать по нему и прыгать на сложенные внизу коврики. Они все терпеливо ждали, пока я надену на них накидку и прикреплю к запястьям ее концы. То, как она хлопала у них за спиной во время прыжка, создавало Генри и Вильяму видимость полета. Но вскоре старшим детям надоела эта формальность. Они начали просто забираться на стол, пробегать по нему и спрыгивать вниз, иногда после этого прокатываясь по полу, чтобы продлить удовольствие. Они стали шумными и грубыми, даже Энн.

Я слушала их бурные, возбужденные крики и чувствовала, как мое собственное напряжение уходит вместе с их нарастающим весельем. Я была рада кавардаку, который они устроили в мрачном доме.

Крики Энн становились все возбужденнее и выше. Она воображала и танцевала на столе. Джеймс, нетерпеливо ожидающий своей очереди, залез и подпихнул ее к краю стола. Она кувырком полетела на коврики, и у нее даже прервалось на мгновение дыхание. Отдышавшись, вместо того, чтобы расплакаться, она громко рассмеялась, а на щеках вспыхнул яркий румянец от возбуждения. В ту минуту в ней неожиданно проснулись дикие наклонности Розы.

Вдруг дверь отворилась, и голос Джона Лэнгли послышался среди веселых детских криков и воплей.

— Тихо! Что все это значит? Энн, немедленно встань с пола. Это неприлично, мисс. А ты, Джеймс, слезь со стола, — он холодно посмотрел на меня. — Не знаю, кто это устроил, но подобное поведение непозволительно, когда в доме траур. Неужели у вас, дети, нет никакого уважения к памяти о гибели собственного отца?

Я увидела, как их головы медленно поникли, слышала напряженное шарканье ног. Казалось, голос деда ошеломил их. Возбуждение и радость сошли с лица Энн, оно стало тихим и замкнутым. Это изменение произвело на меня странное действие: мне почудилось в этом слишком много от Элизабет, слишком много смиренного терпения, так внезапно сменившего бодрое расположение духа.

Я обратилась к Джону Лэнгли.

— Мне нужно поговорить с вами наедине.

Дети молча наблюдали за нашим уходом. Оказавшись в холле и закрыв за собой дверь, я повернулась к нему. Он казался очень высоким по сравнению со мной.

— Они слишком юны, чтобы утихомиривать их таким образом, — сказала я. — Траур или нет, но они дети. Неужели вы хотите, чтобы они превратились в мрачные тени, бродящие по дому, как Элизабет? Или как Том?

— В моем доме… — начал он.

Я прервала его.

— В вашем доме? Тогда, возможно, вы хотите жить в нем один? Потому что я больше не останусь здесь ни секунды, чтобы не быть свидетелем того, как им не позволяют даже повысить голос.

— Мы обсудим это позже, — сказал он и повернулся, намереваясь уйти. — В более подходящее время.

Но мы так никогда и не обсуждали этого. Это была моя первая маленькая победа над ним, и я знала, что в дальнейшем битв предстоит еще больше. Я вернулась к детям. Они были подавлены и немного испуганы. Мы не стали продолжать игру, и никто не упомянул о визите деда. Они ждали, что их накажут. Но ничего подобного не последовало, и хорошее настроение вновь возвратилось к ним.

В тот день Роза приказала подать экипаж, чтобы прогуляться. После похорон это был ее первый выезд в город, и вся домашняя челядь, казалось, была очень озабочена приготовлениями.

— Мне нужно немного свежего воздуха, — сказала она, — или я не смогу уснуть ночью.

Она никого не пригласила сопровождать ее.

Но меньше чем через минуту после того, как входная дверь захлопнулась за ее спиной, мы услышали, как она нетерпеливо звонит. Я вышла на лестницу, когда услышала ее разъяренный голос. Она взбежала наверх по лестнице.

— Занавески были плотно задернуты, — начала она, увидев меня. — Кучер получил указание поворачивать обратно, если я раздвину занавески. Разворачиваться обратно! — возмущенно повторила она. — Нет, это я приказала ему разворачиваться.

Она пронеслась в спальню, оставив дверь открытой. Я переступила порог и остановилась там. Роза скинула свою боннетку и запустила ею в стул, но промахнулась.

— Он пытается задушить меня, — проговорила она. — Он думает, что, если достаточно долго продержит меня задрапированной в черное, я задохнусь.

Роза прошлась по комнате, как тигрица, пойманная в сети и без устали борющаяся за свободу.

— Я хотела немного подышать свежим воздухом. Просто выехать из дома и посмотреть на людей на улицах. Почувствовать тепло солнечных лучей… Но нет, для него — это неуважение к умершему. Когда он втолковывает мне о моем долге, то не имеет в виду скорбь по Тому. Он имеет в виду черные платья и задернутые занавески, чтобы я не выходила из своей комнаты и разговаривала шепотом.

Она резко повернулась ко мне.

— Но мне давно уже следовало выезжать в город, кататься по Мельбурну с отдернутыми шторами и без вуали, кланяясь любому знакомому, которого встречу, не важно, ответит он или нет. Это дало бы обильную пищу для сплетен. Но я полагаю, он боится именно этого. — Она скривила губы в злобной улыбке. — Он боится, что мне захочется остановиться у Хансонов и зайти к Робби Далкейту. Он в Мельбурне, Эмми. Возможно, мне и следовало бы это сделать… чтобы испугать старика.

Она вновь начала ходить по комнате, потом остановилась у зеркала, висевшего над столом, и нагнулась вперед, чтобы лучше вглядеться в свое отражение.

— Но Робби не должен видеть меня такой. Какая я бледная! Этот мерзкий черный цвет! Я выгляжу так, будто уже умираю. Эмми, помнишь, что происходило с травой в Балларате, когда на нее ставили палатку? Всего через несколько дней? Помнишь, как трава белела, прежде чем погибнуть? Она превращалась в белую, прежде чем побуреть, — еще живая, но уже белая, а не зеленая. Вот и он хочет, чтобы это произошло со мной. Он хочет видеть меня белой и полумертвой, не испытывающей желания даже поднять голову.

Я ничего не могла возразить.

— Постарайся быть терпеливее, Роза. Это время скоро минует. Через год…

— Год? Я не смогу прожить так целый год! И он знает это. Он знает, как уничтожить меня. Он намерен преследовать меня так же, как Пэта. Пока нас обоих не сживет со света…