Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы
– Умница, внучка дорогая! – повторил святой, с удовольствием рассматривая ровную строчку.
К тому, что она «дорогая», как и все вокруг, Джанбал привыкла сразу, а вот «внучками» Яхья-эфенди стал называть ее и Айше лишь в последние дни. Кровного родства у них не было никакого, а духовное родство для высокочтимого Яхьи, конечно, очень важно, но… Девушка, впрочем, сама затруднилась бы определить, что за «но» и не придумала ли она его сама себе.
– А что, сегодня нам опять нельзя? – уточнила она.
– Можно, можно. – Яхья-эфенди легко отмахнулся от ее вопроса, он уже сам взял в руку подготовленный ею калам и экспромтом – поэзия тоже входила в число тех искусств, которые у него проявлялись как-то ненароком, – начертал строку: «Храни свой ум на кончике пера. Что держишь в голове, то ненадежно». – Даже нужно…
Осекся и посмотрел на Бал виновато.
– Понятно… – медленно произнесла девушка.
Молла Шахзаде развел руками, сокрушаясь по поводу своего дара, и почти испуганно отпрянул, когда Джанбал вдруг порывисто схватила его правую руку и поцеловала кончики пальцев.
– Что ты, что ты, внученька! Я и сам бы рад, чтобы ты и Айше остались у меня подольше, да хоть бы и до моей смерти… Не бойся, не бойся, это еще не скоро, – поспешил он успокоить «внучку», заметив, как дрогнуло ее лицо, – почти пятнадцать лет пройдет. Но – нельзя, дорогая. Для вас самих нельзя.
– Опасно? Мы не боимся, мы уже столько опасностей прошли, что…
– Не в опасности дело… – Яхья-эфенди задумчиво покачал головой. – Как раз от нее я бы сумел вас обеих защитить. Тут другое. Видишь ли, нужно прожить свою жизнь, а не чужую. Жизнь, в которой ты и твоя сестра будете не младшими помощницами в некой усадьбе на Бешикташе – замечательными помощницами, дорогая! – а самими собой.
– Я могла бы остаться самой собой и здесь, – решительно возразила Бал.
– Это тебе сейчас так кажется, девочка… Но быть самим собой означает, помимо прочего, быть главным человеком для тех, кто для вас главные люди. Так что совсем немного дней оказалось мне суждено провести с моими внучками… прости уж, дорогая, что я вас так называю… Ну все, иди гуляй!
И он отослал ее словно бы нетерпеливым жестом руки, действительно как отправляют гулять совсем маленького ребенка. После чего повернулся к столику со стопкой бумажных листов и пеналом, полным очиненных Джанбал каламов: с толщиной пера в восемь волосков для мелкого шрифта, шестнадцать – для обычного, двадцать четыре – для заглавных росчерков…
Ссутулился.
Выходя из комнаты, девушка была уверена: на глазах у него слезы.
А потом Бал ощутила слезы и на своих глазах, с пронзительной ясностью осознав: сейчас она видела Яхью-эфенди в последний раз.
Поверхность Золотого Рога блестит, как зеркало. Солнце старается, словно ему особо заплатят, если оно разгонит с набережной всех людей.
Оно почти преуспело. Пираты не считаются, да ведь их тут как таковых и нет, есть лишь их головы, развешенные на крюках, вделанных в стену набережной. Не считаются и корабли: они вообще не на земле, а на воде.
А все же не видать солнцу обещанной награды. Вон две девичьи фигурки стоят у парапета – и никуда не уходят, хотя воздух струится жарким маревом, тает, как медовый шербет, зыбок и неясен он. Знойный полдень накрыл столицу столиц плащом даже более непроницаемым, чем ночной мрак. Каждый, кто видит сейчас этих двух девушек на набережной, на самом солнцепеке, может усомниться, не напекло ли ему голову так, что начала вдруг мерещиться всякая несуразица.
Но вообще некому смотреть.
– Мы будем стоять так, пока не высохнут твои слезы? – осторожно спрашивает Айше. Подруга не поделилась с ней причиной своей грусти.
Джанбал молчит. Смотрит на воды Золотого Рога. Это торный путь для больших кораблей и малых суденышек.
Вон скользит вдоль берега щегольски яркая галера, красуясь, словно наложница в богатом доме. Туго рокочет барабан, отмеряя ритм весельных взмахов. Здесь, в пределах столицы, на столь изящно-игрушечном судне, может, и вольнонаемные гребцы, но все равно неприятно смотреть на любую галеру: поневоле кажется, будто под флагом Псоглавца она.
Далеко тянется за галерой пенный след, как пыльный шлейф за всадником, в сушь скачущим галопом по немощеной дороге. Он даже растаять не успевает полностью: где-то вдали на него наступает меньшее судно, идущее под парусом. Да, поистине тесно кораблям в Золотом Роге, узки для них его просторы.
Лежит Золотой Рог в теснине облицованных камнем берегов, как изумрудное покрывало, по бокам отороченное белой бахромой пены. Сварливо кричат, ссорятся в воздухе чайки: им и жара не в жару.
– «Адсыз» высматриваешь, – понимающе кивает Айше. – Нет здесь его. Вон тот кораблик – вообще не шаик, а… Ой, забыла. Подскажи, ты же лучше в них разбираешься!
– Байда. – Это первое слово, которое произнесла Бал после того, как они вышли из усадьбы Яхьи-эфенди.
– Ну вот! – Айше украдкой переводит дух, довольная, что заставила названную сестру заговорить. – А я уж думала, ты язык свой дома оставила, прежде чем вытаскивать меня на жару. Мозги-то точно оставила…
– Дома… – странным голосом произносит Джанбал. – А где он, наш дом?
– Яхья-эфенди сказал, – Айше в недоумении оглядывается на утопающие в далекой зелени улицы Бешикташа, – что у него в усадьбе мы всегда…
– Да, он сказал. И не только это. А ты сама что скажешь? Хочешь этого? Желаешь провести тут всю свою жизнь? Кто для тебя в этой жизни главный человек?
– Яхья-эфенди в своей величайшей доброте простит, но не он, – перед ответом Айше не колебалась даже мгновения. – А кто именно – ты знаешь… Росла с ним вместе с первого дня своей жизни.
– Знаю. И для меня главный тот, кто был рядом с первого дня моей жизни… Только я все шестнадцать лет этого не понимала.
Она вдруг замолчала. Далекое суденышко уже не было таким далеким: вот-вот до него камнем можно будет добросить. Действительно не шаик, а байда, небольшая, верткая, совсем незнакомая… на парусном ходу… необычно высока у нее мачта, парус тоже широк более обыкновенного…
Тот, кто за парусом, совсем юн. А тот, кто сидит у кормила… Жаль, что он сидит: вот если встанет, тогда можно будет сказать что-то определенное… Но пока видно лишь, что ростом он много выше среднего.
И третий кто-то лежит в тени, под кормовым навесом: должно быть, хозяин этой ладьи. Не жарко ему под меховым покрывалом… Вот он, как видно, не в силах улежать, зашевелился, не скидывая это покрывало. Насторожился.
