Елена Арсеньева - Зима в раю
Именно Алекс посоветовал залить в опустевшую канистру бензин, как будто Дмитрий его и не трогал. Именно Алекс предложил потом, после сумасшедшей гонки по Парижу, отвести «Опель» на пригородное шоссе и поставить так, чтобы у досужего наблюдателя создалось впечатление, будто машину бросили, как только в баке кончился бензин. Правда, именно Дмитрий, с его шоферским опытом, сообразил, что показания спидометра могут показаться подозрительными, и подкорректировал их на нужное количество километров.
Когда Дмитрий предлагал Алексу принять участие в операции по спасению его семьи, он по большей части смотрел в пол, опасаясь поднять глаза, потому что знал, что увидит во взгляде Алекса: бешеную радость. Один только раз уловил Дмитрий этот счастливый блеск его глаз – и больше не хотел его наблюдать.
Алекс, человек тактичный, быстро понял, в чем дело, и вел дальнейший разговор, тоже опустив глаза.
Их план, совершенно гениальный по наглости, удался, несмотря на все опасения Дмитрия, с блеском. И никаких подозрений, во всяком случае, внешних, не вызвал.
Алекс был последователен и осторожен. Он прекрасно понимал, что враги Дмитрия будут следить за судьбой его семьи. Поэтому его слова о скорейшем венчании с Татьяной отнюдь не были только словами, предназначенными для убеждения Лидии Николаевны. Алекс немедленно увез Таню и Риту из Парижа в Ниццу, где у его отца был дом и где жили родственники Ле Буа, и уже там официально объявил о скорейшей свадьбе. Отец и мать Алекса, не знавшие об истинной подоплеке событий, пребывали в состоянии, близком к коматозному. Они не утратили надежды устроить брак сына с одной из лучших невест своего круга, старательно посещали самые фешенебельные брачные конторы, присматривались к девушкам, знакомились с их родителями, – и вот все их пышные матримониальные планы в одночасье рухнули!
Алекс, впрочем, так и не вернулся в дом близ площади Мадлен, а тоже находился в Ницце. Сейчас Татьяна посещала католическую церковь и готовилась к таинству нового крещения. Вслед за свершением обряда они собирались немедленно венчаться. Было также решено, что и Рите лучше принять католическую веру: все-таки члены семьи должны исповедовать одну религию.
Татьяне ничего другого не оставалось – только соглашаться. Иначе за ее жизнь и за жизнь дочери нельзя было бы дать и ломаного гроша.
Но Дмитрий не мог забыть первого разговора с ней, когда он ворвался в дом среди ночи, торопливым шепотом объявил, что все в их судьбе отныне становится с ног на голову, – а потом, даже не дав ей времени собраться с мыслями, устроил грандиозный скандал, который, конечно, надолго останется в памяти обитателей их бывшего дома на авеню Трюдан…
После мгновенного шока и нескольких бессвязных протестующих слов Татьяна взяла себя в руки и подыгрывала ему и Алексу виртуозно и правдоподобно. Настолько виртуозно и правдоподобно, что Дмитрий был потрясен. А в глубине души даже оскорблен.
Дмитрий знал, что жена любит его беззаветно, пойдет ради него в огонь и в воду, но он-то предлагал ей нечто более сложное, опасное и даже позорное. Даже не предлагал – диктовал. Навязывал! А главное, совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что обрекает ее связать жизнь с другим мужчиной. Толкает ее на откровенную измену, самое циничное в которой – то, что она благословлена мужем, причем любимым и любящим мужем. О да, конечно, делается это во имя спасения жизни ее и Риты, о да, конечно, Дмитрий сам виноват в том, что поставил семью под удар, да, конечно, именно он пострадает больше всех: даже если умудрится обвести вокруг пальца своих «товарищей по оружию», он будет вынужден скрываться и обречет себя на одиночество (кстати, Алекс немедленно предложил ему место, где он сможет скрыться и отсидеться столько, сколько понадобится), да, конечно… Все эти «да, конечно» и Дмитрий, и Татьяна могли перечислять до бесконечности, но оба прекрасно понимали, что их совместной жизни пришел конец. Дмитрий, заботясь о спасении семьи, не мог не чувствовать: когда пройдет первый шок и первый приступ тоски по прошлому, Татьяна непременно почувствует облегчение. Теперь она окажется рядом с мужчиной, который мечтал о ней тринадцать лет, который любит ее безоглядно, который будет ее на руках носить до конца жизни… и это будет спокойная, счастливая, обеспеченная жизнь. Может быть, в ней не найдется места тем безумствам страсти, тому блаженному трепету, которые она испытывала рядом с Дмитрием, в объятиях Дмитрия, но… но, положа руку на сердце, так ли уж нужны безумства страсти и трепет тридцатисемилетней женщине, которая безумно устала от того, что безумствам сопутствовало: бытовой неустроенности, шаткости своего социального положения, неуверенности в завтрашнем дне, а главное, неуверенности в любви человека, ради которого она (да будем же смотреть правде в глаза!) испортила себе жизнь…
Конечно – о да, конечно! – сердце ее будет болеть по прошлому, но это та боль, от которой не умирают.
А он сам, Дмитрий?
Как-то так складывалась жизнь, что он всегда поступал под влиянием чувств, а не разума. Вроде бы и можно было назвать его человеком умным, но разумным – едва ли. Он всегда был игрок, что его и губило. Стоило вспомнить молодость, чтобы ужаснуться, сколько он всего напорол в своей жизни. И как все цеплялось одно за другое! Случайный карточный проигрыш, ставший катастрофой для его кармана (таких денег у Дмитрия отродясь не было и быть не могло, они казались баснословными даже его отцу, петербургскому юристу, и матери, помещице), поставил Аксакова в зависимость от людей, которые его проигрыш заплатили. Людей, принадлежавших к партии большевиков и находившихся на нелегальном положении, и Дмитрий принужден был помогать им. Он сбежал из столицы в Энск, попытался выйти в отставку, лишь бы разорвать все прежние связи, но судьба подставила ему ножку снова, причем именно там, где он уже спотыкался: за карточным столом. Желая во что бы то ни стало поправить свои денежные дела, он начал брать уроки у знаменитого энского шулера. Учитель был хорош, да и Дмитрий оказался способным учеником, да вот беда – снова его махинации стали известны большевикам! И теперь Дмитрию сбежать не удалось: его шантажировали, его заставили жениться на Саше Русановой, потому что ее деньги понадобились «Ильичу и Кº». Ускользнуть от исполнения своих обязательств «помогла» война. И надо же так случиться, что спустя двадцать лет он снова сделал ставку в некоей игре под названием «жизнь», но поставил на сей раз не деньги (небось только потому их не поставил, что не было, ну не было у него денег!), а судьбы – свою и своих близких. И проиграл… Проиграл, несмотря на то, что вроде бы спас и Таню, и Риту, и, может быть, каким-нибудь чудом спасется и сам. Пути к возвращению в Россию он себе отрубил. Отныне он будет обречен на одинокое прозябание даже не в Париже, а в глуши, в Бургундии, в деревне. Кто знает, надолго ли хватит его жажды жить? Может быть, старый револьвер Витьки Вельяминова еще пригодится?
