Девушка в белом кимоно - Ана Джонс
Я кивнула и улыбнулась, но потом кое-что вспомнила. Их дочь.
— Судя по этому, — я снова кивнула на конверт, — отец не знал, где была его дочь и что с ней случилось, — у меня опять участился пульс. — Не могли бы вы мне об этом рассказать? Пожалуйста.
Некоторое время мы просидели в полном молчании. Она с мыслями о дочери Хаджиме, и я, глядя на женщину, которую он когда-то любил. Вопрос об их ребенке висел между нами холодной тенью.
— Окаасан?
Я чуть не подскочила, услышав знакомое слово.
Глаза Наоко ожили. Она повернулась к дверям, ведущим на террасу, где появилась женщина, и поприветствовала ее по-японски. Но женщина, обращавшаяся к окаасан, смотрела не на Наоко. Она во все глаза глядела на меня.
Я не могла двинуться с места. Кровь отлила от головы. Уверена, что я была бледна, как привидение, которое я только что видела. Она была старше меня, но того ли возраста? Сложно было сказать. Мои чувства стали сходить с ума. Я вглядывалась в ее лицо в поиске отцовских черт, только чтобы найти в ней черты матери. Но вдруг? В определенном возрасте... У нее была форма лица как у Наоко и те же теплые черные глаза.
— Здравствуйте, — сказала она и поклонилась.
И те же чудесные манеры.
Я сумела слегка поклониться, но это было все, на что я была способна. Да куда там, я дышать толком не могла!
— Тори, это Сиори, — сказала Наоко. — Сиори, это моя новая подруга из Америки, журналистка, которая пишет статью об этом доме от «Токио Таймс», — настал черед Наоко бросать на меня косые взгляды.
Я промолчала, смутившись.
Неужели ее дочь не знала о ее прошлом? Или ей просто не хотелось смущать гостью, которая пришла к ней под предлогом лжи?
Наоко отвела взгляд от меня и снова посмотрела на дочь.
— Ах да, цветы, — она встала и взяла корзину с цветами, которую приготовила заранее. — Каждую неделю я собираю для своей дочери лучшие цветы, чтобы она знала, как важна для меня, — она кивнула и отдала корзину Сиори.
— И достаточно, чтобы хватило на всех ее друзей, — добавила Сиори по-английски с мягкой улыбкой. Она повесила корзинку на сгиб локтя, как ее мать незадолго до этого, и они снова заговорили по-японски.
Я смотрела, анализировала, сравнивала. Эта женщина могла быть моей сестрой.
С небольшим поклоном Сиори развернулась, чтобы уйти. Я наблюдала за ее движениями, задаваясь массой вопросов. Ох уж этот американский недостаток терпения. Когда она скрылась из виду, я дала себе волю.
— Это была... то есть она?.. Я должна знать, пожалуйста! — у меня потекли слезы.
Наоко не ответила, лишь знаком предложила опуститься на подушки.
Я же решила предложить ей обмен, протянув конверт.
— Она должна прочитать это, чтобы знать, что мой отец, ее отец, думал о ней. Что он ее любил. Вы позволите мне сделать это ради моего отца? — последняя фраза застряла у меня в горле.
У Наоко тоже влажно блестели глаза.
— Прошу вас, Наоко. Если Сиори моя сестра, я бы хотела рассказать ей о нем. Попросить ее прощения от его имени и... — я прижала руки к сердцу. — Попросить ее простить меня за то, что у меня был отец, которого не было у нее. Но если она ни о чем не знает и вы предпочтете оставить все как есть, я тоже пойму. Но тогда вам стоит знать... я протянула письмо ей, умоляя ее глазами. Я понимаю, что это ничего не изменит, но это письмо все же кое-что значит.
Она не торопилась забирать у меня письмо, и я протянула его еще ближе к ней.
— Прошу вас. Для меня это тоже важно. Позвольте мне сделать это в намять об отце. — У меня надломился голое, когда я не справилась с чувствами.
Наоко посмотрела на потертый конверт, на меня, потом с величайшей осторожностью приняла его из моих рук. Она доставала папино письмо так, словно сами слова на нем были хрупкими. На руку ей выпал кусочек красной нити.
— Он его сохранил, — улыбнулась она.
— Красная нить судьбы, — прошептала я, вспомнив деталь ее рассказа. — Это та нить, которую вы вложили ему в письмо?
— Да, — кивнула она, на ее глазах блестели слезы. Сощурившись, она стала читать. — А почерк так и остался мелким, — она рассмеялась, протягивая письмо мне. — Он когда-то оставлял мне записки, и я дразнила его, говоря «слишком маленькие, Хаджиме , слишком мелко». Может быть, вы могли бы мне его прочитать, — она снова протягивала мне письмо.
Беря в руки папино письмо и снова видя его слова, я постаралась избавиться от подкатившего к горлу комка. И сделав глубокий вдох, я прочитала его в сотый раз, чтобы Наоко услышала его впервые.
«Любимый мой Сверчок!
Надеюсь, это письмо до тебя доберется и найдет тебя в добром здравии и в окружении близких и родных. И я лишь молюсь о том, чтобы среди этих людей оказалась и моя кровинка.
Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке о том, что она никогда не покидала сердца моего.
Я никогда ее не забывал и помню сейчас.
Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.
Твой Хаджиме».
Наоко прикрыла рот рукой. На этот раз, когда я протянула ей письмо, она приняла его обеими руками и прижала к груди.
— Я знаю, оно короткое...
— А что тут еще можно было сказать? Он любил меня, он сожалел о том, как все сложилось, он помнил нашу маленькую птичку, — она кивнула и глубоко вздохнула.
Мы улыбнулись друг другу.
После долгой паузы она посмотрела на небо. Потом, расправив плечи и слегка нахмурившись, она снова взглянула на меня. Когда
