Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом
– Точно так, – согласно кивнула Люша. – А кто же у нас муж?
– Да письмоводитель, я тебе как-то рассказывала о нем.
– Ага, стало быть, письмоводитель. А теперь объясни внятно: зачем оно тебе сдалось?
Марыся опять немного помолчала, покусывая чуть припухшие губы.
– Ребеночка я жду.
– Так… Так… Так… – Люша энергично продолжила танец, потом, давая еще один выход чувствам, села за пианино и взяла подряд несколько бравурных аккордов.
Марыся с удовольствием, отхлебывая вино из высокого стакана, наблюдала за подругой – она знала о Люшиной предвоенной карьере танцовщицы, но собственно танцующей видела ее крайне редко. Уверенные, упруго-совершенные, отчетливо говорящие движения молодой женщины притягивали взгляд и завораживали полячку.
– Кто отец? – сбросив кисти с клавиатуры на колени, спросила Люша.
– Валентин Юрьевич.
– Ага. Он знает?
– Нет, конечно. А ты что, думаешь, мне надобно ему сообщить? Так боюсь я…
– Да. Нет. Да, тут надо очень хорошо подумать, все взвесить, – важно закивала Люша. – Это не сейчас. Сейчас – вот! – Люша вскочила, отняла у Марыси почти пустой стакан с вином и швырнула его на пол. Потом сгребла со столика бутылку и разбила ее об круглую крутящуюся табуретку. Осколки полетели под пианино и бильярдный стол.
– Ты чего, опять рехнулась, что ли?!! – испуганно взвизгнула Марыся, отпрыгивая к двери.
– Не, – спокойно кладя бутылочное горлышко на подоконник, сказала Люша. – Я в порядке. А коли ты беременна, так тебе спиртное пить нельзя. Ни капли. Алкоголь для плода – яд. Так отец Валентина сказал. А коли не веришь, я тебя нынче же с Германом познакомлю, убедишься вполне… Ты теперь иди, располагайся, отдыхай, ванну прими, я насчет твоих любимых пирожков уже распорядилась, сейчас там Лукерья всех убьет и спечет немедля… Коли еще в чем надобность возникнет, так зови Настю или Феклушу. А мне… мне тут нужно кое-чего… я после к тебе зайду, если ты почивать не будешь…
И унеслась куда-то, как дух Синей Птицы, легкая и обманчиво хрупкая. Марыся повела плечами – то ли зябко, то ли сладко. Острый винный дух колол ноздри, и воздух тихо гудел, как туго натянутый электрический провод.
* * *Темношерстной куницей промчавшись по лестнице в библиотеку, Люша схватила лист бумаги, чернильницу, перо, прыгнула с ногами на важный диван, причудливо, по-куньи же изогнулась, водрузив письменные принадлежности и локти на рядом стоящий журнальный столик, и принялась быстро писать, скорее даже рисовать буквы своим крупным, но нечетким почерком. Губы ее кривила улыбка, глаза задорно блестели, чернильный локон падал на нос и она, не прерывая своего дела, выдвинув вперед нижнюю губу, то и дело сдувала его в сторону. «Если бы у меня был хвостик, – мимоходом подумала Люша, с детства осознававшая некоторую «зверушестость» своего облика. – Я бы им сейчас возбужденно помахивала… Но мне хвостика, увы, не досталось, только Владимиру…А забавно бы было, только я пушистый хочу…»
«Валя, Валька, Валентин, зайчик лопоухий! – писала Люша. – Радуйся, радуйся, стучи лапками в барабан, с которым ассоциирует тебя испуганное воображение твоего милого отца, Юрия Даниловича. Я говорила ли тебе, что вы с ним с годами сделались одуряюще, просто глупо похожи? Еще когда мы с тобой встретились в Варшаве, мне все казалось, что ты на кого-то мне хорошо знакомого смахиваешь, но там я сообразить не сумела – мундир военный, должно быть, мешал. А нынче! – эти складки вдоль носа, и брови, и лоб, и пальцы длинные и ровные, как палочки, и торчащие вверх и в стороны огромные уши, и манера складывать домиком ладони, и утишать голос, когда волнуетесь… Прыгай, стучи, зайчик мой, – все ваши складочки и ушки передадутся дальше, в мир незнаемый, потому что моя Марыська нынче ждет от тебя ребеночка! И только посмей мне сказать, что ты не рад – я тебе самолично глаза выцарапаю!
Я уж думала с трескучей сухой печалью, что Марыськин розан пустоцветом засохнет среди трактирных будней, и маслом прогорклым и подгоревшей кашей из обжорки мне от тех мыслей в нос шибало. Ан врешь, не возьмешь нашу хитровскую породу! Нашла-таки Марысенька свой идеал – тебя, Валечка! Мне нынче от радости хочется танцевать, как когда-то, голой, можно даже на столе, да негде – в Европе война, да и «Стрельну», ресторан мой с цыганами, закрыли – там нынче госпиталь. Но с последнего мне не только убыль, но и прибыток вышел – Глэдис Макдауэлл (моя первая эстрадная учительница) у меня в Синих Ключах до весны (весной ресторан обещают обратно открыть) живет и от скуки усадебную ребячью стаю всяческими штуками развлекает. Кашпарека нашего (темный, злой, с куклой) помнишь? Так вот Глэдис даже к нему какой-то подход нашла, и порою длинные разговоры ведет…
Юрию Даниловичу и жене своей малахольной Монике Станиславовне передавай привет и пусть она не печалится: в общем-то, оно все по-правильному выходит – ребеночек получится как раз наполовину поляк, отец у него правильный и польского деда Станиславом звали!
Осторожней там, на войне, там ведь, знаешь ли, бывает, что убивают.
Я не хочу, чтоб тебя убили, Валя, и сей же день давно мною прикормленному попу, отцу Флегонту денег дам, чтобы он за вас всех (с нерожденным младенчиком) молился и всякое потребное по этой части делал. Вдруг оно и вправду помогает?
Шлю тысячу горячих поцелуев.Люша Розанова* * *– Все плохо, Люшенька…
– Что, Катиш, что?! Что-то дурное с Иваном Карповичем?
– Нет-нет, он все так же, смотрит на птиц и плачет…
– ?!
– Он нынче легко плачет: но не как человек, а как сыр. Сыр со слезой. И в лице у него что-то сырное – мягкое и жирное одновременно…
– Катиш, Катиш… Объясните же мне! Это меланхолия?
Марыся сидела за столом, смотрела и слушала внимательно, ела пирожки. После того, как Люша решительно запретила ей пить вино, полячка поглощала свежую выпечку в каких-то прямо пугающих количествах. Лукерья не могла нарадоваться гостье.
В углу комнаты под присмотром Груни Агафон играл с Варечкой. На пестром тряпичном коврике мальчик строил башенки и воротики из гладко обтесанных деревянных чурочек, а Варечка с глупым счастливым смехом рушила их.
– Милая Люша, наверное, я просто устала и запуталась. Иван Карпович ничего не может мне подсказать. Илья Кондратьевич совсем состарился и живет в каких-то своих мирах. Все вздорожало. Крестьяне обманывают, воруют где только можно, а потом еще требуют платы за работу вдвое больше той, о которой условились. Торбеевский староста – только представь! – выучил слово «инфляция». Да еще бывший управляющий, которого я выгнала, везде, где только можно, строит мне козни, строчит доносы…
