Укрощение королевы - Грегори Филиппа
В такие дни я не знаю, как мне выбраться из кровати. Нэн и служанки одевают меня, как куклу. Я прохожу через повседневный ритуал королевы, хожу в часовню, завтракаю, обедаю и ужинаю перед двором, гуляю вдоль реки и бросаю мяч малышу Ригу, наблюдаю за играми придворных, но делаю это с неподвижным лицом и стеклянным взглядом.
Я думаю о том, что, когда услышу тот самый стук в дверь, я опозорюсь. У меня никогда недостанет смелости самой взойти на эшафот. Я никогда не смогу говорить так, как говорила Анна Болейн. У меня непременно подогнутся колени, и им придется тащить меня наверх на руках, как они сделали с Китти Говард. Я не стану сражаться за свою жизнь, как Маргарита Поул, я не выйду радостной в своем лучшем платье, как епископ Фишер. Я так же не подхожу для выполнения этой задачи, как не подхожу для этого брака. Я опозорюсь перед смертью так же, как опозорилась в бытность королевой.
А в иные дни я просыпаюсь легко и с радостью, уверенная в том, что король делает сейчас именно то, что он мне когда-то объяснял о правилах управления людьми: возвеличивает сначала одних, потом других, скрывая свои истинные мысли ото всех, и управляет собачьим боем, позволяя псам сделать за себя грязную работу.
Я убеждаю себя в том, что он мучает меня точно так же, как мучает всех остальных. Ему станет легче, и он пошлет за мной, сделает комплимент моей красоте и напомнит о том, что мне не следует считать себя ученым, одарит меня бриллиантами с какого-нибудь разобранного нательного креста, скажет, что я – милейшая из мужних жен, и нарядит меня в чужое платье.
– Джордж Бладж арестован, – однажды утром тихо говорит мне Нэн, когда мы идем в часовню. Когда я спотыкаюсь, она хватает меня за руку. – За ним приходили вчера ночью.
Джордж Бладж – простой толстяк, любитель приключений, один из фаворитов короля благодаря своему круглому уродливому лицу и ужасной привычке хрюкать во время смеха над непристойными шутками. Люди даже специально придумывали шутки, чтобы послушать, как он сначала всхлипывает, ярко краснея, а потом, не в силах сдержаться, разражается хохотом и хрюкающими звуками. Король зовет его своим «любимым поросенком», и Уилл Соммерс научился имитировать его, звуча почти так же смешно, как и сам оригинал. Судя по всему, больше он так смеяться не будет.
– За что? – спрашиваю я.
Джордж Бладж не дурак, несмотря на свой уморительный смех. Будучи в серьезном настроении, он приходил в мои покои и слушал проповеди. Этот человек мало говорит, но много думает. Я даже представить себе не могу, что Бладж мог сказать или сделать что-либо, что могло оскорбить короля. Для Генриха он в любом случае лишь партнер для игр, а не философ.
– Говорят, он без уважения отзывался о таинстве хлебопреломления, и смеялся своим знаменитым смехом, – шепчет Нэн.
– Смеялся? – Я смотрю на нее, ничего не понимая. – Но это именно то, что больше всего в нем развлекает короля!
– Теперь это признак неуважения, – говорит она. – И ему предъявлено обвинение в ереси.
– За хрюканье?
Она кивает.
* * *Джон Дадли, виконт де Лайл, восходящая величина в политике и верующий, сторонник политических реформ, возвращается из Франции с мирным договором в кармане. В то же самое время, пока Стефан Гардинер ведет переговоры с императором, стараясь заключить мир с Испанией, торгуясь и обменивая жизни лютеран и реформаторов на возобновление отношений с папой, Джон Дадли тайно встречается с французским адмиралом и выбивает у него право оставить за собой Булонь на долгие годы и весьма приятные выплаты из французской казны. Этот момент должен стать моментом истины и торжества для Джона Дадли и Сеймуров, да и всех нас, кто разделяет веру в реформы. Мы выиграли гонку, призом которой было заключение мирного договора, мы смогли договориться с Францией, а не с папистской Испанией.
Он приходит в мою приемную, чтобы получить мои поздравления. Принцесса Мария стоит рядом со мною, стараясь держаться спокойно и не пугаться происходящего: разрушения союза между Англией и семьей ее матери.
– Милорд, как вы считаете, теперь, когда у нас мир с Францией, станет ли король искать нового союза с германскими князьями?
Замершее лицо Марии говорит о том, с каким напряжением она ждет ответа.
– Вы правы, сейчас у Его Величества нет необходимости искать дружбы германских правителей, – отвечает Джон Дадли. – У нас есть крепкий союз с Францией, и больше нам ничего не нужно.
– Возможно, никакой помолвки не будет, – шепчу я Марии и вижу, как жизнь возвращается на ее лицо. Я делаю ей знак, разрешая отойти, и она уходит к окну, чтобы привести мысли в порядок.
Как только принцесса поворачивается к нам спиной, с лица Джона Дадли исчезает улыбка.
– Ваше Величество, во имя всего святого, что здесь происходит?
– Король арестовывает сторонников реформ, – тихо говорю я. – Люди исчезают из дворца, из лондонских церквей. В этом нет никакого смысла. Люди не понимают, что происходит, когда их забирают из-за столов и из постелей.
– Я слышал, Николаса Шакстона вызвали в Лондон для допроса по обвинении в ереси. Я не поверил своим ушам. Он же был епископом Солсбери! Они не могут арестовывать бывших епископов!
Этого я не знала, и Дадли понимает это по выражению моего лица. Допустить арест одного из епископов короля – значит вернуть королевство в темные дни священников-мучеников, как те, в которые епископ Фишер взошел на эшафот. Генрих поклялся, что эта жестокость не повторится никогда.
– Епископ Хью Латимер, который проповедовал у меня во время Поста, тоже был вызван в Тайный совет, чтобы объяснить выбранные им темы для проповеди, – говорю я Дадли.
– Так Тайный совет теперь ведает вопросами теологии? Они что, собираются устроить дебаты с Латимером? Ну что же, желаю им удачи.
– Стефан Гардинер точно будет с ним дебатировать. Он защищает Статут о вере, – говорю я. – И это будет просто сделать, потому что только что вышел новый закон, запрещающий с ним спорить.
– Но ведь Статут – это полпути к папистской церкви! – восклицает он. – Король сам сказал…
– А сейчас этот закон отражает мнение короля, – прерываю его я.
– Его мнение на настоящий момент!
Я склоняю голову и замолкаю.
– Простите, Ваше Величество, простите меня! – Дадли приходит в себя. – Просто странное возникает ощущение. Стоит Сеймурам, Кранмеру и мне отлучиться от двора хоть на пять минут, как старые церковники одолевают короля и мы возвращаемся к тому, с чего начинали. Вы можете что-нибудь сделать?
– Меня к нему даже не пускают, – отзываюсь я. – Я не могу ни за кого попросить, потому что не вижусь с ним. И я боюсь того, что они там говорят обо мне.
Он кивает:
– Я сделаю все, что в моих силах. Но, возможно, вам следует ограничить свои исследования и переводы.
– Я отослала свои книги, – горько говорю я. – Видите пустые книжные полки? И записи тоже.
Я надеялась, что Джон скажет, что не было нужды опустошать мою библиотеку, но он просто спрашивает:
– А проповеди и обсуждения?
– Мы слушаем только священников короля, и их проповеди точно скучнее скучного.
– На какие темы?
– Женского послушания, – сухо отвечаю я, но даже это не заставляет его улыбнуться.
* * *Хью Латимер, вызванный для допроса Тайным советом, признает, что несколько раз проповедовал у меня. Это сложно было отрицать, поскольку жены некоторых членов Совета, а иногда даже сами члены Совета на них присутствовали. Он не соглашается с утверждением, что говорил что-либо, содержащее ересь, как и с тем, что пропагандировал реформацию церкви. Он заявляет, что проповедовал только Слово Божье, согласно нынешнему учению Церкви. Его отпускают, но на следующий день арестовывают еще одного проповедника, приходившего к нам, – доктора Эдварда Хрома, которого обвиняют в отрицании чистилища. В этом ему приходится сознаться. Конечно, он отрицает существование чистилища. Если б тот же вопрос задали мне или любому человеку, обладающему хоть каплей разума, то мы не смогли бы найти доказательство существования подобного места. Рай – да, сам Господь говорил о нем, ад – тоже да, он уготовлен для грешников. Но нигде в Библии не говорится о том, что существует некое пространство, где души умерших должны ожидать своей участи и откуда их можно выкупить, положив конец их страданиям, с помощью пожертвования церкви или заказа специальных ритуальных служб. Об этом просто нигде не упоминается, и не существует исследований, доказывающих его существование. Откуда же тогда взялась эта идея? Авторство ее несомненно: это изобретение Церкви, созданное для получения денег от страдающих семей, потерявших близких, и от мучимых страхом умирающих грешников. Сам король закрыл часовни, в которых проводились заупокойные службы, так как же может существовать чистилище?
