Эльза Вернер - Руны
— Я думал, что ты навсегда лишишь меня своей дружбы. Я ведь причинил тебе столько горя.
— Да, — просто ответила девушка.
— Может быть, мне следовало лучше промолчать, но ты и сама заметила бы, наконец, что сердце Бернгарда где-то совершенно в другом месте, а между тем вы были бы уже мужем и женой. Впрочем, может быть, ты стерпела бы это и примирилась?
— Неужели ты в самом деле так думаешь?
— Нет! Я знал, что ты прогонишь его, и ты хорошо сделала, потому что этот брак был бы для тебя сплошным испытанием. Бернгард совсем не такой, как мы, а мы не такие, как он. Он вернулся, это правда, но жить с нами этот барон Гоэнфельс не в силах. Он годится только для своего флота, где может бороться и завоевывать себе положение; он хочет завоевать положение в обществе, как его дядя, — да, вероятно, так и будет, — и если для этого придется послать к черту свободу, это не огорчит его. Здесь, в Рансдале, для него все слишком незначительное; ему здесь тесно; он головой и сердцем там, и раньше или позже, а все равно ушел бы туда.
Гильдур не возражала; она давно знала это, еще со времени приезда Курта Фернштейна, но не хотела признаваться даже самой себе и с тайным страхом отгоняла от себя эту мысль. Любовь Бернгарда к Сильвии только довершила то, что началось уже давно — его охлаждение к Рансдалю. Теперь он освободился, чтобы идти навстречу своему будущему.
— Все это уже прошло, поговорим о другом, — сказала Гильдур, желая переменить разговор. — Ты едешь в Берген? Когда ты вернешься?
— Я думаю, весной, и уже капитаном. Правда, я останусь здесь еще недели две; я надеюсь скоро получить судно.
— Это будет большой радостью для твоей матери. Она всегда мечтала увидеть тебя капитаном.
— Да, мать… больше никого это не обрадует, меня лично меньше всех.
— Почему же? Ты столько времени ждал этого, работал ради этого.
— Тогда у меня в голове было кое-что другое, получше; теперь этого больше нет. Не отворачивайся, я не стану опять мучить тебя этим. Забыть этого я не смогу, но покориться, стиснув зубы, можно. Проживу и так!
Гильдур действительно отвернулась при первых его словах, теперь тихо спросила:
— Разве я в самом деле так нужна тебе для того, чтобы ты был счастлив?
— Нужна ли ты мне? У меня с самой ранней юности не было в мыслях ничего, кроме тебя; я не мог представить себе ни домашний очаг, ни жизнь без тебя! Ты не знаешь, Гильдур, как все это было!
Лед тронулся; Торвик совсем забыл свое намерение, и все, что годами таилось в его душе, вырвалось наружу. Угрюмый, молчаливый Гаральд перед разлукой вдруг стал красноречив.
Он признался, как еще молодым матросом, приезжая домой, неотступно следил за каждым шагом Гильдур, тогда еще девушки-подростка, прячась, потому что она не должна была замечать этого, но он только тогда и бывал счастлив, когда мог быть возле нее; как позднее он начал копить деньги, отказываясь от развлечений и откладывая каждую копейку, иной раз даже терпел нужду, чтобы в будущем устроить домашний очаг, достойный его жены. А потом узнал о ее помолвке; это известие разом уничтожило, опрокинуло все, что до того было целью его жизни. С того времени он возненавидел Бернгарда, и хорошо, что тот уезжал с глаз долой, иначе, чего доброго, случилась бы беда. И если бы не старуха-мать, у которой он был единственным сыном, он никогда не вернулся бы в Рансдаль, ведь Норвегия велика, и везде ему будет лучше, чем здесь, где он не может жить без воспоминаний. Теперь он равнодушен к званию капитана, к своему будущему, вообще к жизни; лучшее, что есть во всем этом, для него потеряно.
Это звучало сурово и грубо. Гаральд Торвик умел молчать, как умел терпеливо страдать. Гнев, ненависть, угроза — все это неудержимо поднялось со дна его души, но сквозь все ярко светила горячая, страстная любовь к Гильдур, которую он не мог забыть несмотря ни на что, любовь, такая же прочная, непоколебимая, как горы его родины, способная так же стойко, как они, выдерживать бури и непогоды. В такой верности есть что-то великое.
Это почувствовала и Гильдур. Она не прерывала Гаральда ни словом, но, когда он замолчал, сказала, хотя и с дрожью в голосе, с которой не могла справиться:
— Гаральд, я очень-очень любила Бернгарда Гоэнфельса.
Торвик посмотрел на нее удивленно и вопросительно. Но девушка храбро продолжала, и ее голос постепенно становился тверже:
— Я не могу легко и быстро побороть в себе это чувство; дай мне время. Но весной, когда ты вернешься, приходи в пасторат… ко мне.
Гаральд вздрогнул, точно ослепленный лучом счастья, которого уже не ждал и которое вдруг сверкнуло перед ним.
— Гильдур, ты могла бы?.. ты хотела бы?..
— Да, я хочу, значит, и смогу, — ответила она. — Ты не будешь всю жизнь одиноким.
Торвик стремительно схватил обе ее руки, и то, к чему ни горе, ни несчастье не могли принудить этого упрямого человека, сделало счастье: на его глазах показались слезы.
— Ты в самом деле хочешь быть моей женой? — воскликнул он, точно все еще не веря. — Я знаю, я злой, плохой человек; ты и не подозреваешь, до какой степени я плохой, но все это изменится, когда у меня будешь ты! Ты не услышишь грубого слова, у тебя не будет ни одной неприятной минуты. Ведь ничего в целом мире я не люблю так, как тебя! Ты можешь мне верить!
Девушка улыбнулась бледными губами.
— Я верю тебе, Гаральд! Но пусть то, о чем мы сейчас говорили, останется между нами; пусть никто не знает, пока ты не вернешься. Тебе придется работать многие месяцы, прежде чем ты станешь капитаном; так работай же для себя и для меня.
— Для тебя! — повторил Гаральд, и его прежде мрачное лицо просияло, точно освещенное лучом солнца. — О, я буду работать! Теперь я сделаю все.
Гильдур с мягким усилием высвободила свою руку, которую он все еще держал.
— Теперь иди! Не пропусти парохода!
— А ты? — спросил он нерешительно и с мольбой в голосе.
— Мне хочется с часок побыть одной. Прощай, Гаральд. До свиданья!
Торвику хотелось остаться еще, но он покорно повиновался, и светлая, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо, когда он повернулся, чтобы уйти.
Гильдур осталась одна; она знала, зачем осталась здесь, несмотря на такой резкий ветер. Визит к больному, от которого она возвращалась, был лишь предлогом для того, чтобы посидеть на этом месте, откуда была видна вся верхняя часть фиорда. Олаф был вчера в Рансдале и говорил, что «Фрея» выйдет сегодня до полудня; но яхта еще не показывалась.
В начале сентября стояла теплая, почти летняя погода, но она резко переменилась, и все вокруг имело осенний вид. Было пасмурно; ледяной ветер поднимал волны на фиорде, а на юге, по направлению к морю, громоздились тяжелые тучи. Вся красота прежде солнечного ландшафта разом потускнела. Рансдаль и его луга казались холодными, бесцветными, а над морем поднимались темные и грозные скалы; волны, пенясь, разбивались о камни и рассыпались у самых ног одинокой девушки, которая ожидала… последнего прощанья.
