Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом
– Ну, тут вообще-то не меня благодарить надо… – слегка смутившись, пробормотала Люша.
– Знаю, знаю, Синие Ключи сами по себе – волшебное место…
Старый профессор раскинул руки, и в этом театральном жесте не оказалось ничего нелепого или пафосного. Весь голубой зал самым уютным образом поместился в его объятья – а затем и вся усадьба, с ее гостиными, каморами и кладовыми, пропахшими копченым окороком, медом и перцем, с деревянными лестницами, крытыми галерейками и тупичками… потом и сад, и аллея к дороге, потрескавшиеся вазоны, в которых Филимон каждую весну высаживал петуньи и анютины глазки… луга за Удольем, мелкие камешки на дне Сазанки, древние ели в лесу, избушка колдуньи Липы, родник…
* * *Первым, что услышал Александр, на несколько мгновений остановившись в коридоре перед дверью отведенных Юлии покоев, было его собственное имя:
– Да Алексан Васильич у нас…
– А что же Александр Васильевич…?
Оживленно обсуждали его персону двое: Юлия и Настя. Настя причесывала Юлию, полный рот шпилек не мешал ей делиться с давно знакомой и явно весьма заинтересованной барыней пикантными подробностями усадебной жизни. Не сказать, чтоб Александру это особенно понравилось. «Надо будет поговорить с Настей, – постановил он и внезапно сообразил, что уже очень давно с горничной, которую как-никак видел в доме каждый день, не обменивался даже парой фраз. – Надо поговорить!» – окончательно решил Кантакузин, входя в комнату.
Герман лежал в старой, качающейся на полукруглых деревянных полозьях кроватке, которую специально принесли с чердака. Возможно, в этой кроватке когда-то спала Люба.
Атя и Ботя, склонившись над кроваткой, щекотали Герману пятки и одновременно совали ему в обе руки красные деревянные шарики. Герман пускал мутные пузыри и безуспешно пытался обхватить шар слабыми пальчиками.
– Ох и страхолюдина же он! – почти с восхищением сказала Атя брату. – Почище, чем наш Володька был…
– Да ну тебя, малыш, как малыш, – Ботя пожал круглыми плечами. – Дай-ка лучше мне кружку, да головку ему придержи. Пора уж ему ту травку давать, что Липа велела. Мы и дадим, а то у Тамары руки дрожат, а матери-то с кормилицей и дела нет… Ну-ка, Герман, пастеньку-то откроем… – Ботя двумя пальцами нажал на щечки ребенка и ловко сунул десертную ложку с отваром в рефлекторно раскрывшийся ротик.
– Эка у тебя выходит! – удивилась Атя. – Мы с Олей намедни совали, совали, всего его перегваздали… Где это ты наловчился?
– Ежиков выкармливал, – объяснил Ботя. – Помнишь, у меня о том годе целый выводок в кладовке зимовал?
– Помню-помню, – усмехнулась Атя. – Володька с Агафоном, как кто их обидит, так тому в сапоги – твоих ежей. У Фрола раз чуть родимчик не приключился… ветеринар его потом настойкой для телящихся коров отпаивал…
Рядом с кроваткой на табурете сидела Тамара и из разноцветных катушечных ниток вязала крохотный чулочек. Капочка и Оля с интересом наблюдали за ее работой.
– Тамарочка, а моей кукле Варе ты такие можешь связать? – спросила Капочка. – А нашей Варечке?
– А если накрахмалить? – спросила Оля.
– Свяжу непременно, – отвечала Тамара. – А с крахмалом – ты права, детонька! – можно такие салфеточки прозрачные делать для господской услады или на продажу, только стирать их надо, на основу подшивая…
– Александр, милый, – отослав Настю и значительно понизив голос, сказала Юлия. – Я тебя просить хочу… Знаю, что это нехорошо даже, как мы здесь в гостях, но все же… Нельзя ли всех этих ваших детей… ну… как-нибудь убрать отсюда? Понимаешь, они ходят почти непрерывно – один за другим, вроде с Германом заниматься, от маленьких совсем до почти взрослой девушки (вон она и сейчас там стоит) – кто-то песни поет, какие-то ужасно тоскливые, крестьянские совершенно, кто-то игрушки тащит, старые, обмусоленные, высокий такой, чернявый мальчик целое представление показывал, Тамара так смеялась, что ей потом с сердцем плохо стало… и… ты только не обижайся, Алекс, но у них у всех ухватки какие-то дикарски-примитивные, как будто они вовсе никакого воспитания не получили. Я даже не могу разобрать, кто из них ваши с Любой дети, а кто – так… Один маленький мальчик влез другому на закорки и начал как-то над Германом руками водить. Я его спрашиваю: что ты делаешь? Он молчит, только глаза закатывает, как безумный, а другой за него отвечает: «Не мешай ему, он взаправду колдует, чтобы Германчик поправился!»
– Это должно быть, Владимир с Агафоном, – ухмыльнулся Александр. – Надо же, договорились как-то промеж собой, обычно-то они воюют…
– Алекс, я даже испугалась тогда, честное слово! У этого Владимира такое странное лицо, не менее странное, чем у Германа… Ты знаешь, я, в сущности, не люблю детей, и от всего этого очень устаю…
– Тут, Юленька, так. Прогнать всю эту усадебную свору решительно невозможно. Если уж они чего решили, то ты их – за дверь, а они – в окно. Еще скажи спасибо, что они приходят без своих собак, кошек, птиц, лошадей…
– Чего мне здесь, в комнате не хватало, так это лошади, – нервно рассмеялась Юлия. – По счастью, она здесь просто не поместится. Кстати, один раз девочка действительно принесла котенка и хотела его Герману в кроватку пустить, но тут уж Тамара воспротивилась и прогнала ее…
– Лошадки у них маленькие, пони, и я несколько раз заставал их в доме… Но мы можем сделать вот что: отселим Германа с Тамарой и кормилицей, и пусть тогда дети навещают его столько, сколько им заблагорассудится. Или ты станешь все время тревожиться?
– Это было бы чудесно, Алекс… – сказала Юлия и мечтательно прикрыла глаза.
* * *Он проводил с ней все дни. Казалось, вернулась юность – они понимали друг друга с полуслова, читали вслух, гуляли по парку рука об руку, катались верхом. Часто говорили о пропавшем без вести Максимилиане, один раз, преодолевая себя, даже съездили к его родителям в Пески. Скучали во время визита показательно: чай отдавал веником, печенье – жучками, прожекты Антона Михайловича – позапрошлым веком, портреты Макса со стен глядели упреком, новая сказка, которую читала им Софья Александровна, показалась просто жуткой. «Ею только детей пугать!» – прошептал Алекс Юлии.
На обратном пути дурачились как дети: соскочили в поле с саней, хохотали, кидались снежками, потом роняли друг друга с дороги в рыхлый белый снег. Поднимались, протягивая руки, снова падали, уже в объятия друг друга, целовались, как будто пили золотистое холодное вино.
Он проводил с ней все дни. Но по ночам она ждала его напрасно. Спросить – не решалась, ее не учили спрашивать о таком.
