Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
– И верно ведь! Савелий Трифоныч! Да ведь она же, проклятая, и коров сдаивала всё лето! Таньке-то, дуре, голову заморочить долго ли?! Ишь, святую из себя корчила, «для робят», мол… А сама доила и доила! И непогодь, говоришь, она наслала?!
– Истинно! – кивнул Савка, почти ничего не понявший из Акулининой тирады, но сохранявший на всякий случай торжественно-печальное выражение лица. – Погоди, она ещё и не то устроит! В годы женские входит, ведьминой силы прибавляется! И мне с ней тягаться, девонька, не с руки. Пождите, православные, она ещё вам такую жизню устроит – взвоете!
– Да что ж это… – простонала Акулина, без сил опускаясь на лавку. – Да что ж это, Савелий Трифоныч, за беззаконие… Коль уж Антипа моего увела, так то хоть понять можно, на сытое житьё захотелось… Но Ефимка-то ей на что сдался?! Ведь отродясь они друг на друга не смотрели, а она его у Таньки из-под самого носа!.. На что ей, проклятущей, оба сразу-то?! Да нешто управы на неё, нечистую, не сыщется?! Помоги, Савелий Трифоныч, всё, что есть, тебе отдам, – помоги-и-и… – И, повалившись головой на стол, она зарыдала.
Савка молчал, но глаз его из-под спутанной гривы волос горел исступлённо, яростно.
– Помочь-то можно… – негромко сказал он, когда Акулинины рыдания попритихли. – Отчего ж не помочь, когда дело нужное. Только тяжко это будет. И помощь твоя, девка, понадобится. Поклянись, что слухать меня станешь, что бы ни велел!
– Я согласная, Савелий Трифоныч, – хрипло, решительно сказала Акулина, поднимая со столешницы залитое слезами лицо. – Всё, что ни скажешь, – всё сделаю. Весь свой сундук с холстом да тканым тебе отволоку – изведи ты её только, змеюку!
Туча с градом пришла в ночь перед праздником Ильи-пророка. Как раз накануне отец Никодим отслужил молебен в церкви, прося благодатной погоды для жатвы, крестьяне с иконами в руках крестным ходом обошли все поля, с надеждой поднимая головы к чистому, ясному небу и отчаянно, без слов, надеясь: повезёт… Всё оказалось напрасным: ночью ударил гром, крупные тяжкие градины полетели на несжатые поля, посекли склонившуюся до земли рожь, переломали хрупкие стебли… Наутро над Болотеевым стоял вой: почти весь хлеб был безнадёжно загублен, нетронутыми оставалось лишь несколько окраинных дальних полос, куда не дошла гроза. Сжать их нужно было любой ценой как можно скорее.
Теперь согнутые фигуры с серпами темнели при мертвенном свете месяца в полях от зари до зари: крестьяне лихорадочно жали на своих полосах. А, едва светлел лес и из-за него неумолимо начинало подниматься розовое сияние, на холме уже появлялся ненавистный тарантас Упырихи, и сама она, в окружении своей охраны, выходила на дорогу. Крестьяне, не успевшие заснуть ни на минуту, нехотя оставляли свои недожатые полосы и сонными кучками, спотыкаясь, как осенние мухи, брели к барским полям. Мимо Упырихи проходили с поклонами, а она, прямая и сухая, как палка, с выцветшими, блёклыми глазами, даже не наклоняла в ответ головы. И не замечала тяжёлых, усталых, полных горечи и ненависти взглядов у себя за спиной, не слышала чуть заметного движения почернелых, потрескавшихся губ: «Проклятая…» С утра до ночи, неутомимая, она простаивала на работах. С десяток человек избили на конюшне за то, что, на взгляд управляющей, они с недостаточным рвением трудились на барском поле. Двух молодых парней Упыриха подвела не в очередь под красную шапку: после того как обнаружила их вечером храпящими в меже. Ни рыдания матерей и жён, ни клятвы самих ребят в том, что они свалились против своей воли после того, как три ночи подряд не сомкнули глаз в поле, не помогли.
– Чересчур уж крутенько забираешь, Амалья Казимировна, – осторожно сказал ей Прокоп Силин вечером того же дня в конторе. – Люди и так надрываются. Оно, конечно, твоё дело верное, ты к барскому добру приставлена… Но ведь и понимание надо иметь, рвут животы люди. Скинула б хоть денёк барщины, мы б тебе в ноги всем миром поклонились…
– И что мне дохода с этого?.. – тускло поинтересовалась Веневицкая, не переставая записывать своим мелким, убористым почерком пуды убранного жита в доходную книгу. – Сам видишь, погода стоит ненадёжная. Что же я пошлю барину, если всё градом побьёт?
– А коль вся деревня у тебя с голодухи вымрет? – настаивал Прокоп. – Опять же, барину убыток выходит! Да и помилосердствовать надо бы, Господь нас так учил! Мы к тебе со всей душой, но ведь и ты о нас подумай… Пошто мужиков-то на конюшне дерёшь, они ведь стараются! И так уж ночей не спят цельный месяц…
Амалия положила перо, сняла очки. Глядя прямо в лицо Прокопа, спокойно произнесла:
– Моя служба барину тебя, Прокоп, никак не касается. Если наказан кто был – так за провинность, в том право и обязанность имею. Гришку с Павлом в рекруты отдаю тоже за дело, ещё и благодарить должны, что насмерть засечь не велела, лодырей. А если не успеете убрать, просушить и в скирды сложить – и прочих под красную шапку сдам. И не для себя стараюсь, а только для господина Закатова, храни его Матка Боска… – Упыриха сдержанно перекрестилась. Прокоп не повторил её жеста, сидел на краю конторского стула сгорбленный, суровый, упрямо смотрел в пол.
– Круто берёшь, Амалья Казимировна, – глухо повторил он. – Гляди, не перегнуть бы тебе.
– Грозишь мне, Прокоп Матвеич? – спокойно спросила она.
– Зачем же? Упреждаю по старой дружбе.
– Придержи язык, Прокоп, – холодно сказала Веневицкая, с треском захлопывая доходную книгу и вставая. – А то как бы мне не пришлось тебе напомнить, что вольной барин тебе не отписывал и ты по-прежнему его холоп со всем своим семейством. И отдать твоих сыновей в солдаты мне будет ненакладно. И мир будет согласен, потому что из твоих семи молодцов ни один ещё не отдавался в рекруты!
– Квитанции за немалые деньги куплены, – едва сдерживаясь, напомнил Прокоп.
– Ничего, в нужном случае я и от денег откажусь. – Голос Веневицкой по-прежнему был сух и бесстрастен. Прокоп поднялся, молча поклонился и с чёрным лицом, яростно сжимая в руке шапку, вышел вон. Мимо ожидавших у ворот и с надеждой вытянувших шеи мужиков он прошёл без слов, не подняв головы. Те обменялись унылыми взглядами и заспешили следом.
– Ну что, Матвеич?.. – уже у сельской околицы осмелился окликнуть его Яким. Прокоп остановился, и мужики невольно попятились от мрачного, тяжёлого блеска его глаз.
– Худо, робя, – коротко сказал он. – Я вам больше не заступа. Шли б вы лучше на барщину да, помоги бог, не спали там.
Мужики расходились молчаливые, подавленные, не поворачивая голов на взволнованный стрёкот баб возле колодцев. А те, в свою очередь, захлёбывались тревожной новостью: на полях и нескошенных лугах появились «ведьмины круги».
