Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Ведь иначе Ван Тай не отступал бы. Иначе Ван Тай дал бы бой. Ведь дал бы?

Но никто этого не делал. Несколько вооруженных мужчин, сейчас пытавшихся как-то удержать французов, бессильны. И обречены. И, скорее всего, знали об этом. Не оттого ли с такой сумасшедшей отчаянностью мчались на врага, понимая, что это их последний бег живыми по земле?

Он был куда быстрее полета пепелинок в небе.

А потом Аньес увидела его.

Дурного, длинного, почему-то сейчас не такого, каким она его помнила. Он выскочил откуда-то из-за горящего дома, выскочил из дыма и пепла. Выскочил, должно быть, в числе прочих, таких же как он, чтобы перебежать ближе к водяной мельнице, за которой, похоже, хотел скрыться, чтобы продолжить стрелять.

А потом он увидел ее.

Наверное, совершенно случайно.

Но глядел несколько секунд в ее окно, будто бы точно знал, где искать.

И люди превратились в пепелинки, летящие по воздуху. Медленно-медленно. Мимо Аньес проскользнула по воздуху пуля. Прямо возле виска, едва не мазнув по нему, но застряв в противоположной стене. Она завизжала, долго и пронзительно, от испуга, такого же долгого и пронзительного, и снова пригнулась, зажимая уши, чтобы скрыться. Но даже через ладони, приближающуюся пальбу и собственный визг она слышала крик Кольвена, зовущего ее по имени.

Потому что это он там бежал.

От его крика она вздрагивала всем телом, сопротивляясь накатывавшей волнами панике.

Нельзя этого. Нельзя.

Руки — прочь. Глаза — раскрыть. Снова подняться к окну. И увидеть, как Кольвен медленно оседает. Как его прибивает к земле страшная сила, которая уже несколько раз дышала ей в лицо, но так и не подчинила себе. А мальчика из Сен-Мор-де-Фоссе — вот, пожалуйста, и подчинила, и опрокинула.

— Жиль, — прошептала Аньес, в безотчетном ужасе наблюдя, как он зажимает ладонями шею, из которой струей хлещет кровь, и как тело его сотрясают конвульсии. Как же так, Жиль?

— Жиль! — вскрикнула она, поднимаясь в полный рост, оказавшись у всех на виду. А потом бросилась к двери, из которой совсем недавно вышел Ксавье. Это мог быть кто угодно, но только не Жиль. Единственный человек на этой войне, на которого Аньес не было наплевать. Так как же вышло, что именно он?

Она выскочила из дому, совсем позабыв, что и зачем здесь делает, что для них она — военнопленная и едва ли может разгуливать по улицам поселения под пулями. Позабыла она и о том, отчего здесь, сейчас все эти люди готовы разодрать друг другу глотки. Она ничего не помнила. Совсем ничего, кроме того, что там, на земле, лежит Жиль Кольвен — который должен был прожигать яркую, бурную молодость в Париже, среди писателей, поэтов, художников и актеров, чтобы его родители гордились им, а Франция — читала его замечательные, поющие сострадание и милосердие книги. Он должен был менять любовниц, как если бы женщины в его жизни совсем ничего не значили, до тех пор, пока уже зрелым, сорокалетним мужчиной не встретил бы девицу, возможно, гораздо моложе, и не пропал бы навсегда, насовсем. С ней он и жил бы эту свою удивительную жизнь, уединившись в родительском доме в предместьях столицы. Возможно, у него были бы дети, и им он запрещал бы читать до поры свою «Вьетнамскую пастораль», которая с годами сделалась бы гимном свободы его страны. И вспоминая на склоне лет собственную индокитайскую авантюру, Жиль обязательно посмеивался бы себе под нос и говорил бы: «Это лучшее время в моей жизни, потому что я был молод и мог делать все, что мне захочется».

Это все про Жиля Кольвена, который должен случиться. Про его будущее, но не про его конец.

В тот миг Аньес еще не думала о том, что вина за его гибель на ней до конца ее дней. И не думала о том, каково это — засыпать и просыпаться с этой виной. Всем, что ею правило, был животный страх перед непоправимым и уже случившимся.

Она словно бы оказалась в аду. Снова. Весь Вьетбак, пылающий под ногами — ад. И не осталось ничего, кроме отрывков реальности, которая ошметками пепла проносилась мимо. Которая автоматной очередью била по живым мишеням. Которая взрывала землю гранатами и калечила тех, кто по ней ходит.

Аньес упала плашмя от такого взрыва, раздавшегося рядом. Успела лишь извернуться, чтобы при падении не удариться животом, опершись на ладони, и основной удар пришелся на колени, руки и лицо. Кое-как перекатилась набок и попыталась подняться. Получилось. Повела головой в сторону, оглядываясь и почти ничего не соображая. Да что там. Она с трудом понимала, как оказалась на этом месте. Потом вспомнила. Кольвен лежал в паре шагов от нее, тогда как над головой свистели пули. Лучше бы в голову угодила хоть одна.

Де Брольи подавила истерический смешок и стала на четвереньки, решившись проползти оставшееся расстояние до Жиля. Через мгновение пальцам вдруг сделалось щекотно, будто бы их касаются травинки, и она непроизвольно опустила вниз глаза. На руки крупными алыми кляксами падала кровь. С ее лица — больше неоткуда. Ладонь дернулась к подбородку. Он лишь слабо ныл, но настоящей боли она не испытывала. А между тем, подбородок был разбит в мясо.

Аньес снова села, зажимая рану рукой. Ей казалось, не заткни ее — вся кровь вытечет. Она быстро и шумно дышала до тех пор, пока силуэты перед глазами не начали окончательно ускользать. Все цвета заливало единственным, черным. Вот сейчас она все слышала. Все понимала. Даже то, что теряет сознание, а это несколько не вовремя. Она изо всех сил старалась удержаться здесь, по эту сторону, цепляясь за все, за что можно зацепиться. Камень на дороге перед самым носом. Бамбуковая рощица за ближайшим домишком. Мельтешащие фигуры.

Кто-то схватил ее под руки и заорал что-то на ухо. Речь была французской, она даже акцент уловила — так говорят в Бордо, где у них с Марселем был дом. А вот что ей сказано, она так и не разобрала. Голова ее запрокинулась. Она совершенно точно уходила, когда кто-то крепко сжал ее затылок, заставляя держаться ровно, и несколько раз хлестанул по щекам.

— Открой глаза, — услышала она. Отчетливо. Громко. Зло. — Открой, мать твою, глаза, Аньес, а не то я тебя придушу. Черт бы тебя подрал, посмотри на меня!

То, что ее глаза закрыты, де Брольи сообразила еще через несколько секунд. Когда она послушно разлепила веки, то по-прежнему ничего не видела, кроме силуэтов. Этот, напротив нее, принадлежал Юберу. И голос тоже принадлежал ему.

Она подалась вперед, обхватила его шею руками и повисла тряпичной куклой вдоль его тела.

— Что с капралом Кольвеном?

— Убит.

— Это точно?

Конечно, точно. Как такое может быть неточно? Она сама все видела.

Аньес перевела дыхание. «Капрал Кольвен» оказалось значительно длиннее «Жиля» и выбило из нее последние силы. Она прикрыла глаза и отвернула голову в сторону. Глаз и не раскрывала, чтобы не видеть этого мира. Фотограф, не желающий видеть мира, — это нечто ужасно неправильное. Потом снова вспомнила. Нужно было еще спросить. Но в тот миг, когда она опять повернулась, дверь негромко стукнула, оставляя ее по эту сторону, а Юбера отделяя с другой.

Что ж, впрочем, тем лучше. Иначе у нее недостанет сил за себя бороться. И за сохранение своего разума в целости. Она подняла ладонь и коснулась пальцами развороченного подбородка. Кровь кое-как остановили, но из раны сочилось. В некотором смысле было бы ужасно забавно оказаться изуродованной — это избавило бы от стольких проблем в лице мужчин. Никого не осталось бы. Совсем. Что тоже к лучшему.

В одиночестве ей лежать пришлось недолго. Всего через несколько минут пригнали врача, следовавшего с отрядом. Говорить с ним она не хотела тоже, делая вид, что при разговоре у нее страшно болит рассечение. С другой стороны, он ее не очень-то и трогал, сразу приступив к делу обеззараживания и шитья — лишь успокаивающе пробубнил себе под нос:

— Не бойся, большого шрама не останется. На подбородке всегда крови много, а рассечение чепуховое. Это только кажется, что сильно разбила. Шов наложим, заживет — еще лучше будешь.