А. Глебов-Богомолов - Фаворитки французских королей

Быть может, самая аморальная из всех эпох и может породить наибольшее количество самых здравых мыслей, примеров и наблюдений. Женщины двора последних Валуа, если изучить их серьезно, проанализировать их грусть и тоску, метания и беспокойства от угрызения совести, дают моралисту драгоценный материал для размышлений. Чем больше гордости, тщеславия, сладострастия в характере и поведении этих женщин, тем легче нам понять тщету и ничтожность страстей, которым в своем ослеплении они предавали тело и душу.

Пристально вглядываясь в их историю, быстро замечаешь, что они никогда не встречали истинного счастья. Амбициозные и честолюбивые, они видели лишь, как рушатся от одного слабого дуновения ветра выстроенные ими химерические замки. Гордые и надменные, они испытывали и переносили самые жестокие унижения. Сладострастные, они обретали печаль на самом дне удовольствий.

«Даже малая толика блага, которым мы обладаем, не избавлена совершенно от примеси зла и беспокойства», — сказал Монтэнь. «Порок несет в себе самом свое наказание, и даже если некая печаль была сокрыта в их радостях, что же сказать об их горестях, несчастьях и страданиях!..»

Если бы Диана де Пуатье, Екатерина Медичи, Мария Стюарт, Маргарита Валуа, Елизавета Французская встали из своих гробниц и заговорили с нами о жизни и смерти, что бы они смогли нам сказать? Как оценили бы подлинную ценность человеческих деяний и жизни? Что бы сказали нам о величии, богатстве и славе своего века? Может, они повторили бы вослед за Пьером де Л’Этуалем в его рассказе о смерти Марии Стюарт: «Вот совершенно трагическая жизнь и подлинная картина сцены и тщеславия сильных мира сего. А засим как судили о делах и терзаниях рода человеческого!» Или же они воскликнули бы, как некоторые дамы времен Людовика XIV:

«Нет, после всего, что мы видим, святость лишь пустой звук, а жизнь не более чем сон; слава лишь дым, а красота и удовольствия всего лишь опасные забавы».

И еще один вывод можно сделать, глядя на эту эпоху: отними у этих королей и королев христианскую веру, и что останется нам от них — лишь странные монстры тирании, почти азиатские деспоты, Семирамиды и Валтасары. Отнимите у их фавориток угрызения совести, они станут всего лишь низменными куртизанками и мессалинами, почти язычницами. Даже коленопреклоненный перед алтарем Генрих III будет не более чем лицемерным ханжой, с завистью взирающей на участь какого-нибудь темного монаха [332] .

Но из руин и могил возвышается красноречивый голос. Это великий голос, священный голос истории, который придает всем вещам мира их подлинные пропорции и учит на картинах знаменитых несчастий переносить тяготы и несчастья современной нам жизни, а вызывая тени прошлого, словно набрасывает на настоящее сказочный флёр давно угасшей жизни.

Приложения

Приложение I Екатерина Медичи при дворе короля Франциска

12 октября 1533 года город Марсель пребывал в радости. Огни замка Иф и Нотр-Дам-де ля Гард только что известили о приближении папского флота, везущего Клемента VII и его племянницу, невесту королевского сына, юную Екатерину Медичи.

Колокола Собора приветствовали путешественников. Многочисленные барки с толпой дворян, горожан, музыкантов отплыли от берега и направились им навстречу. Триста артиллерийских орудий сотрясли воздух радостными залпами. Простой народ преклонил колени. Во главе флота, на первой, капитанской, галере везли святое причастие, по обычаю того времени всегда сопровождавшее римских пап в их морских путешествиях, Обитый гобеленом из алого атласа, украшенный балдахином из сукна, золотистого цвета, корабль Клемента VII был богато украшен деревянной скульптурой в духе Венецианской республики. Десять кардиналов и большое количество епископов и прелатов сопровождали наследника Святого Петра.

Торжественный въезд в город был окружен небывалой роскошью. Викария Иисуса Христа несли на своих плечах самые дюжие из его приближенных. Он восседал в паланкине. Перед ним на белой лошади, ведомой под уздцы двумя конюхами в торжественных одеждах, везли святое причастие в величественной дароносице.

Толпа, благоговейно встречавшая апостольские благословения папы, осыпала кортеж дождем цветов, священники пели псалмы, в воздухе был разлит аромат благовоний. Кардиналы, облаченные в пурпурные одеяния, парами следовали за папой. За ним под руку со своим дядей, герцогом Альбанским, шла четырнадцатилетняя флорентийка, на ее бледном матового цвета лице горели черные глаза, излучавшие ум и кротость души. Любопытство окружающих достигло крайней степени: все горели желанием знать, какую же роль суждено этой девочке играть в будущем Франции. На следующий день Франциск I в сопровождении двора и иностранных послов с кротостью подлинно наихристианнейшего из королей лично нанес визит и отдал дань глубокого почтения святому отцу. Для короля и папы были приготовлены два дворца, разделенные всего лишь одной улицей и связанные друг с другом огромным переходным мостом, представляющим собой просторный зал, предназначенный для будущих встреч двух суверенов. Люди папы, превознося повсюду выгоды грядущего союза между Францией и Римом, ожидали, что Екатерина передаст флорентийскому дому «три бесценных кольца» — Геную, Милан и Неаполь, находившиеся в это время в руках французов. Франциск I никогда еще не демонстрировал такой галантной предупредительности.

Молодой герцог Орлеанский засвидетельствовал суженой живейшую симпатию, и вся Франция всецело разделяла его радость. Торжественная церемония бракосочетания была проведена 23 октября в кафедральном соборе Марселя самим верховным понтификом, лично отслужившим мессу и надевшим на пальцы новобрачным супружеские кольца. На Екатерине было платье из белого шёлка, украшенное драгоценными камнями и изделиями флорентийских ювелиров. Голову ей покрывала брюссельская кружевная вуаль. Она походила на итальянских мадонн. Папа и король расстались лишь 27 ноября; и в то время как Его святейшество поднимался на свою галеру, Франциск I направился в Авиньон, откуда должен был ехать в замок Фонтенбло. Эта новая резиденция Екатерины переживала в эти десятилетия эпоху своего наивысшего расцвета.

Франциск I в свои 39 лет сохранил все привычки и вкусы молодости, и двор его не был школой добродетели и высокой морали. Брантом описывает нам его как человека, «охотно подбивавшего своих, дворян и тем паче царедворцев, непременно содержать любовниц под страхом прослыть в его глазах либо слишком тщеславным фатом, либо дураком, обещая им в делах амурных всяческое покровительство, он не просто не ограничивался желанием видеть их во всем подражающими ему, но даже хотел стать доверенным лицом как можно большего числа своих слуг».