Жюльетта Бенцони - Князь Ночи
Он разразился смехом. Потом дверь тихо затворилась за ним, но щелканье ключа, повернувшегося в замке, дало понять Гортензии, что с этой минуты она пленница. Напряжение, до сих пор поддерживавшее ее перед лицом палача, внезапно спало. Колени ее подогнулись, и она рухнула на ковер…
Когда Гортензия пришла в себя, первым ее побуждением было доплестись до окна и попробовать его открыть. Но она была еще слишком слаба для такого усилия. Она стояла, упершись обеими руками в каменный средник, деливший окно надвое, глядя на бурные потоки воды, с утра обрушившиеся на замок и, как в кошмарном сне, затопившие всю округу… Ей снова захотелось измерить, высоко ли над землей окно, но она и так знала, что это напрасный труд. Даже связав концами все простыни, она не смогла бы достигнуть дна обрыва. И в том состоянии слабости, в какое ее повергли испытания минувших дней, руки не выдержали бы веса тела, ставшего, однако, на удивление легким… Отчаявшись, она упала на колени перед стоявшим у кровати распятием из черного дерева и слоновой кости и обратилась с мольбою к тому, кому уже долго не возносила молитв. Теперь же пленница замка Лозарг просила господа, Деву Марию, тех святых, кого особенно любила, охранить ее и мысленно говорила с душами родителей, которые, как она была уверена, желают защитить ее от напастей. Она молилась долго, так долго, что ей потом трудно было подняться с колен, но после этого почувствовала прилив смелости и – что важнее – спокойствие…
В чайнике для отваров, накануне оставленном на ее ночном столике, было немного холодного настоя липового цвета. Она прибавила туда меда и выпила. Затем, дрожа от холода, поскольку огонь в камине погас и никто не подумал разжечь его снова, она нырнула в постель, чтобы согреться, а главное, собраться с мыслями…
Прошел день, но ни одна живая душа не заходила в ее комнату. Гортензия уже подумывала, что ее намереваются уморить голодом и холодом или же маркиз, продержав ее подольше без пищи, надеется, что слабость сделает ее более сговорчивой; однако с приходом ночи дверь отворилась, и Фульк де Лозарг появился с зажженным факелом в руке.
– Как это, дорогая моя! – лицемерно воскликнул он. – Вас оставили без света и огня?..
– И без пищи тоже! – отвечала из-за балдахина его невестка. – Кому это лучше знать, как не вам, если вы сами заперли меня на ключ!
– Простая рассеянность, драгоценная моя Гортензия! Я был вынужден отправиться на ферму и не знал, что здесь происходит!
Гортензия услышала, как он кличет служанок и очень грубо их отчитывает, хотя к обеим бедным девушкам действительно не в чем было придраться. Почти тотчас огонь в камине запылал снова, свечи были зажжены, а Мартон прибежала из кухни, шатаясь под грузом тяжелого блюда. И все это сопровождалось саркастическими понуканиями маркиза. Когда все пришло в надлежащий порядок, он сделал служанкам знак исчезнуть и пошел за ними, но, уже открыв дверь и держась за ее медную ручку, остановился.
– Эти бедные создания ни на что не годны. Пока, дочь моя, вы не поправитесь совсем, именно я позабочусь о вашем комфорте, как выражаются англичане…
– Вам незачем так себя утруждать. Я подожду возвращения Годивеллы.
– Это может занять некоторое время. К тому же я желаю, чтобы она нашла все в идеальном порядке, когда вернется. Знаю, знаю, вы всегда мечтали возвратиться в Париж, но от этого прожекта вам, думаю, придется отказаться. Впрочем, мы и здесь, вдвоем, можем вести гораздо более приятное существование, чем вы даже способны себе представить. Подумайте. Но думайте быстро, родильная горячка обычно не начинается через полгода после родов… Желаю вам доброй ночи и сладких сновидений… Где однажды, надеюсь, обрету свое место и я!..
Гортензия не имела сил по-настоящему противостоять этой новой беде: слишком жесток был переход от медленного сладостного ожидания истинного счастья к какому-то неправдоподобно уродливому кошмару, в котором лишалось смысла и цели все, что она могла предпринять. Лицом к лицу с этим человеком из льда, цинично попирающим узы крови, она оказывалась совершенно безоружна, тем более что все ее силы подтачивало воспоминание об отнятом сыне…
– Сжальтесь, – взмолилась она. – Верните мне моего мальчика! Разве вы можете быть до такой степени жестоким и бесчувственным?..
– Я – ни то, ни другое, я не только желаю однажды возвратить вам это прекрасное дитя, но и подарить вам большую любовь. Только от вас зависит начать со мной счастливую жизнь…
– А что станет с Дофиной? Я думала, что вы любите ее…
– Не стоит бесконечно продолжать эту старую историю. Мадемуазель де Комбер уже давно пора посвятить весь досуг кошке и вышиванию. А я обрету молодость рядом с вами…
Гортензия закрыла глаза, раздавленная безнадежностью. Ее тесть потерял разум, это очевидно. Его страсть к деньгам в союзе со сластолюбием сделали его совершенно безумным. А что можно внушить безумцу?
Какую тяжелую ночь она провела, думая о том, что попала во власть престарелого сластолюбца и не может оградить себя от его опасных причуд! Годивеллу – единственную защитницу, последнее прибежище ее упований – ей, наверное, не вернут. Равно как и мадемуазель де Комбер, у которой – если та хочет жить – нет никаких резонов настаивать на своих правах. Кто же остался в замке, за исключением двух девушек, явно запуганных маркизом? Гарлан, исполнитель его приговоров? Пьерроне?.. Вероятно, его отослали сопровождать тетушку… Долгие часы Гортензия лежала, не смыкая глаз, устремив взгляд на распятие, висевшее на среднике окна, борясь с желанием открыть створки и выкрикнуть ветру имя Жана, как советовал ей в случае опасности волчий пастырь. Но это принесет плоды, если ветер задует с запада. А потоки дождя, бьющиеся в стекла, свидетельствовали, что свирепствует восточный ветер… И потом, позвать его – не значит ли завлечь Князя Ночи в расставленную ловушку? У маркиза слишком острый слух, чтобы не расслышать зова пленницы…
Когда она уснула, уже ближе к утру, у нее созрел своего рода план. Первое, что надо сделать, – попытаться восстановить силы. Надо есть, ибо, когда тело не испытывает ни в чем нужды, сражаться легче. Однако нужно делать вид, будто слабость и болезнь не проходят, чтобы не слишком распалять тюремщика. И второе, что надлежит делать, – молить господа, чтобы помог избегнуть столь ужасной участи.
Три дня и три ночи прошли без сна. От этих бдений, страхов и тревог в ушах у нее шумело, и ей иногда казалось, что она слышит глухие звуки, похожие на те, что в некую ночь раздавались в соседней комнате (то было сразу после ее приезда в Лозарг). Внушив себе, что это весть из мира иного, она почти привычно крестилась, поскольку, в сущности, уже перестала бояться… Да и чем могли испугать ее мертвецы?
