Кэтрин Коултер - Наследство Уиндемов
— Мадам!
Она медленно повернула к нему голову и улыбнулась.
— Спирс, иди сюда и помоги мне подняться. Надеюсь, ковер чист… Миссис Эмери — настоящий тиран. У нее всегда все в порядке. Благодарю. — Встряхнув свои пышные юбки, она насмешливо заглянула ему в глаза.
— Могу я спросить, что вы делали здесь, лежа на полу, мадам?
— Спросить ты можешь, но я не скажу, по крайней мере теперь, Спирс. Где мой сын?
— Возможно, он у Дукессы или отдает Мэгги какие-нибудь распоряжения, касающиеся ее госпожи.
— Ах, как он мил, мой сладкий мальчик!
Эти слова вызвали какой-то странный звук в горле у Спирса.
— Да, мадам, “сладкий” — это весьма подходящий эпитет для его сиятельства.
— Что-нибудь не так, Спирс?
— Я.., гм.., лишь хотел спросить вас, мадам, кто, по-вашему, должен нести ответ за все случившееся в этом доме?
— Но.., я совсем ничего не знаю, Спирс.
— Но что-то вы ведь должны знать, мадам?
— О да. Мне известно чуть больше, чем ничего. Впрочем, не исключено, что вскоре мне и удастся отчасти разобраться в тайнах этого дома.
— Я понял вас, мадам. Возможно, вы хотели бы выслушать чье-нибудь суждение по поводу всего этого, прежде чем составите собственное?
— Ваше, например?
— Именно так, мадам.
— Но не теперь, Спирс. Извини, но я еще не совсем готова. Позволь мне пока взглянуть на моего дорогого мальчика. Ты сказал, что он у Дукессы? Бедная девочка! Потерять , ребенка — как она, должно быть, подавлена!
Ее дорогой мальчик кричал во всю силу легких, когда она подходила к комнате. Она слышала его голос еще футов за двадцать от спальни Дукессы. Открыв дверь, Патрисия увидела Дукессу стоящей возле постели. Она держалась за головку херувима на одном из углов спинки кровати и казалась довольно слабой.
— Марк, — очень мягко и покорно, что понравилось Патрисии, говорила Дукесса, — не надо так беспокоиться, ради всего святого, со мной все в порядке.
— Ты поклялась мне, что останешься в постели, черт побери! Только взгляни на себя в зеркало — вся бледная, дышишь тяжело, как рыба, выброшенная на берег, потная, словно загнанный зверек, и еще смеешь вылезать из постели!
— Мой дорогой! — вмешалась Патрисия Уиндем, подходя поближе. — Не надо так кричать, ты совсем запугаешь Дукессу. И что ты такое говоришь, она выглядит совсем неплохо. Хотя и в самом деле, дорогая, чем тебе не нравится уютная постель?
— Я так и знала, что вы примете его сторону.
— Ах, но что же еще остается матери?
— Посмотри, как она ожила, мама. Решила сделать пятнадцать шагов до ширмы, чтобы воспользоваться своим ночным горшком. Как будто нельзя было позвонить прислуге. Я не желаю, чтобы ты так поступала, Дукесса. Немедленно, сию же минуту забирайся назад в постель.
— Да, Марк. Именно это я и хотела сделать, когда ты вдруг влетел в комнату и начал кричать на меня, словно сумасшедшая сова.
— Сумасшедшая сова? Боже, ты еще даже не в состоянии связно мыслить. Но неужели ты уже успела воспользоваться своим горшком?
— Да, Марк. И я вполне благополучно добралась обратно. Патрисия Уиндем слегка прокашлялась.
— Все это замечательно, дети мои, мне очень нравится тема вашей беседы. Но оставим наконец в покое этот горшок. Давай, Дукесса, я помогу тебе.
— Ах, оставь, мама. — Марк подошел к Дукессе и, подняв ее на руки, сделал два недостающих шага до постели.
Боль в сквозной ране уже дня четыре как не беспокоила ее, по крайней мере она уже не мешала лежать на спине.
— Больше никуда не вставай, а то это кончится плохо для тебя, — тоном, не допускающим никаких возражений, сказал Марк.
— Нет, даже интересно, что же ты сделаешь, если я все-таки встану, Марк?
— Посмотрите, как она осмелела! Не знаю, что именно я сделаю с тобой, но в любом случае тебе это чрезвычайно понравится, впрочем, так же, как и мне.
— Я не совсем понимаю, как при помощи такой угрозы ты хочешь заставить меня подчиниться.
— Мои дорогие, не могли бы вы на время оставить все эти супружеские вольности? Это не очень подходит для материнских ушей. В моих мечтах Марк по-прежнему остается маленьким мальчиком — солнечным и чистым. Успокойтесь! Баджи просил передать вам, что ленч подан. Почему бы нам всем не сесть за стол и не насладиться комфортом и благонамеренной скукой?
— Мой Бог! Чем-чем, мама?
— Скукой, мой дорогой. Она вполне подходит дамам моего возраста, разве не так?
— Какой вздор! — сказал Марк, подставляя своей матери изящное французское кресло прошлого столетия. — По-моему, ты даже еще более рискованная и взбалмошная, чем красноволосая Мэгги.
— Ах, Мэгги. Она и в самом деле занятная. Внезапно раздался голос Спирса:
— А не соблаговолит ли мадам рассказать своему сыну, что она делала в Зеленой гостиной, лежа на обузонском ковре?
— Надо же, а я так надеялась на вашу скромность, Спирс. Вы очень разочаровали меня. Нет, Марк, моя поза на полу не должна интересовать тебя.
— Вот еще, — сказал Марк. — Отвечай немедленно, какого черта ты делала лежа на спине, может быть, медитировала?
— Мой дорогой мальчик, это тебя совсем не касается. Дукесса рассмеялась.
— Благодарю вас, мэм. Вы приняли огонь на себя, я могу отдохнуть от него.
— Если ты съешь завтрак, а потом вздремнешь немного, я позволю Мэгги вымыть твою голову.
— А все остальное?
— Я вымою все остальное сам.
— Но, Марк, ты не умеешь, я не…
— Не волнуйся, я справлюсь.
Патрисия Уиндем удивленно распахнула глаза:
— Нет, пощадите меня. Это уж слишком для моего чистого солнечного мальчика.
Дукесса уже знала, что ей придется пройти через все это. Марк никогда не говорил ничего просто так. Он старался обращаться с ней очень нежно, прикосновения его пальцев казались ей легче солнечных лучей, играющих в кроне клена за окном. Но она чувствовала стеснение из-за нелепых повязок между ног и все еще продолжающихся кровяных выделений. Может быть, он хоть эту часть тела оставит в покое? Он обращался с ней так, будто она была неодушевленным предметом, спокойно поворачивая ее, снимая сорочку. Его прикосновения не были похожи на любовную ласку, казалось, он задался лишь одной целью: как можно аккуратнее и осторожнее вымыть ее тело. Но когда, стащив сорочку, он увидел ее грудь, все его благие намерения рухнули. Голубые глаза Марка потемнели от страсти, а скулы заострились.
— Кажется, я забыл, как притягательно ты всегда действуешь на меня. Да, я столько раз раздевал и одевал тебя за время болезни, мыл и протирал, опускал в ванну с ледяной водой! Но теперь, когда ты в сознании, все кажется по-другому; я не могу оставаться спокойным, глядя в твои глаза. В них уже сквозит не усталость больного, а женское смущение. Это лишает меня равновесия. Не дергайся. Я должен старательно промыть каждую складочку твоего прекрасного тела.
