Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
Машины «Скорой помощи» были единственным видом французского транспорта, которому разрешалось передвигаться по Парижу ночью, и то в самых неотложных случаях. Из госпиталя Сент-Анн немедленно вышла машина: врач состоял в группе доктора Альвареса, участника R?sistance, так же как и санитар, ну а вместо второго санитара, надев его халат, ехал сам Краснопольский. В это время «умирающий» Виктуар снова спустился во двор и, пользуясь тем, что консьержка (любопытства и болтливости этой дамы он очень опасался) крепко спит, открыл ворота, ведущие во двор, так что машина «Скорой помощи» въехала туда прежде, чем спохватилась консьержка.
Машина стала, загораживая люк. Фары были потушены. В квартирах, конечно, проснулись люди, однако парижане были приучены не выглядывать по ночам из окон: случалось, патруль при малейшем промельке огня начинал стрельбу по нарушителям режима светомаскировки. Мгновенно Рита была погружена в машину, Томб и Жером, напялив белые халаты, прошмыгнули вместе с врачом в квартиру Виктуара, где им предстояло дождаться утра и, переодевшись в чистое, при свете дня, никуда не спеша, отправиться на работу – как и подобает добропорядочным гражданам бывшей Французской республики, а ныне части Третьего рейха.
Виктуара вынесли из квартиры на носилках и уложили в карету «Скорой помощи». Это могли видеть все соседи, которые выглядывали на лестничные площадки и провожали его сочувственными вздохами и добрыми напутствиями. Не в меру любопытная и болтливая консьержка, хоть и была немало изумлена тем, как это она умудрилась не запереть ворота, ничего дурного не заподозрила.
Виктуара увезли. Пока машина неслась в Сент-Анн, он скромненько сидел на полу рядом с носилками, на которых лежала Рита. Перевязывать ее нельзя было, чтобы не запачкать кровью машину: в любую минуту ее мог остановить и осмотреть патруль. В таком случае на носилки улегся бы Виктуар, а Риту спрятали бы под них.
Всю дорогу Краснопольский и шофер спорили, что лучше: включить сирену или нет? Привлечет она внимание патруля или, наоборот, заставит снисходительно махнуть рукой на стремительно несущуюся карету «Скорой помощи»? В это время врач колол Рите камфару и прикидывал, какие у них шансы довезти ее живой. Ей необходимо было срочное переливание крови, нужен был донор… В конце концов донором стал Краснопольский, у которого оказалась та же группа крови. Потом, позже, спустя много лет, уже умирая, он не хотел слушать благодарностей Риты, а говорил, что отдал таким образом долг ее отцу, русскому защитнику Франции.
Жизнь Рите удалось спасти, но насчет ее ног Альварес был в полной растерянности. Хирурги, которых удалось убедить, что девушка стала жертвой случайной перестрелки (это, по сути, было правдой, да и вообще такое происходило нередко), растерянно разводили руками. Ее ноги нельзя было поместить в гипс – слишком обширны оказались раны. А если обходиться без гипса, существовал риск, что кости срастутся неправильно и в лучшем случае красивая девушка на всю жизнь останется хромой. Вопрос стоял даже так: сможет ли она ходить, если вообще выживет?
Татьяна почти переселилась в госпиталь. За Эвелиной ухаживали муж и сын, им помогал Сазонов, которого оставили на площади Мадлен. Он не мог вернуться в квартиру, купленную на имя Инны Яковлевны, не мог даже тело ее забрать и похоронить, потому что это значило бы заявить на себя в гестапо.
Ле Буа распустили слух, будто у Риты тяжелое инфекционное заболевание печени, поэтому она в госпитале. Даже если в их словах кто-то усомнился, сомнения свои держал при себе: времена настали такие, что лучше верить всему, что скажут. Довольно того, что большинство города не верило в вечное существование Третьего рейха и окончательную гибель Франции, а все остальное можно и на веру принять!
Рита пребывала в некоем промежуточном состоянии между жизнью и смертью, между беспамятством и бодрствованием. О Максиме, о том, что произошло в Нотр-Дам де Лоретт, она никогда не говорила. Татьяна тоже помалкивала. Губы у Риты были вспухшие, черные (девушка кусала их, сдерживая крик), глаза ввалились. Она вдруг стала до боли похожа на Лидию Николаевну Шатилову, какой та была перед смертью, на чуть живую старуху Эвелину Ле Буа, и Татьяна благодарила Господа Бога за каждый день, который тот подарил ее дочери.
Краснопольский навещал ее часто. Он оставил Рите книжку (стихи Георгия Адамовича), которую взял когда-то у мертвого Дмитрия Аксакова, и Рита перелистывала ее часто-часто. Глаза ее не скользили при этом по строчкам, порой они вообще были крепко зажмурены, и вскоре Татьяна поняла, что дочь открывает книгу, только когда не может справиться с болью. Она не читает – она страдает.
Страдала и мать, страдала за нее. Но даже и ей невозможно было вообразить всей глубины горя и боли, в которых тонула Рита в столь тяжелые дни своей жизни. Конечно, ей не дано было знать, что даже и это горе, и эта боль однажды покажутся ей ничтожными по сравнению с тем, что ее ждет…
Ну и слава Богу, что небеса не позволяют нам провидеть будущее!
Лица врачей, навещавших Риту, между тем становились все мрачнее. Создавалось впечатление, что они не знают, как ее лечить, и готовы умыть руки. Но как-то раз Татьяна, вернувшись из дома (иногда она там все же бывала), застала около Ритиной кровати какого-то мужчину, необычайно худого, изможденного – больничный халат болтался на нем, будто был напялен на швабру. Но у него была большая голова, широкие плечи, и понятно было, что когда-то он выглядел, как настоящий богатырь. У мужчины было обтянутое пергаментной кожей лицо, но все равно чувствовалось, что он вовсе не старик, что ему лет тридцать самое большее.
«Где ж он так исхудал? – ужаснулась Татьяна. – Голодом его морили, что ли?»
И тут она заметила, что худой человек не просто так болтает с ее дочерью, а осматривает ее ноги. У него были узкие изящные ладони и необычайно длинные пальцы. У Татьяны мороз по коже побежал, когда она увидела, что эти пальцы ощупывают переломанные, безжизненные ноги ее дочери, а у Риты спокойное выражение лица: кажется, она не чувствовала боли! У несчастной матери подогнулись ноги от потрясения, и она села прямо на пол. Мужчина покосился на нее, но у Татьяны создалось впечатление, что он ее просто не видел: его прищуренные темные глаза смотрели даже не на Риту, а словно бы внутрь ее ран.
– Ну что ж… – произнес он наконец задумчиво. – Дела не слишком хороши, но могли быть и хуже.
Что-то странное было в его голосе, и Татьяна не сразу поняла: странность в том, что он говорит по-русски. Причем не на парижском русском языке – у него был настоящий энский окающий говор, который Татьяна помнила с юности.
