Филиппа Грегори - Другая королева
1568 год, зима, Чатсуорт-хаус: Бесс
Секретарь Сесила пишет мне, что Мария, королева Шотландии, не приедет к нам в Чатсуорт, где я могла бы принять ее, как ей подобает: в большом доме с прекрасным парком, подготовив все необходимое для ее приема. Нет, она отправится в замок Татбери в Стаффордшире: одно из беднейших наших поместий, полуразрушенное, и мне придется перевернуть свою жизнь вверх дном, чтобы превратить эти развалины в нечто, достойное королевы – прямо посреди зимы.
«Если бы вашего мужа и господина удалось убедить увидеть все свидетельства против нее, ее можно было бы уже с позором вернуть в Шотландию, – пишет Сесил в постскриптуме, и слова его сладки, как недозрелое яблоко. – Тогда все мы могли бы спокойно отдохнуть в преддверии этого Рождества».
Сесилу нет нужды меня упрекать. Я предупреждала моего господина, что это расследование – балаган и показуха, что в нем не больше правды, чем в пестрых процессиях ряженых на святки. Я говорила ему, что, если он решил принять участие в этом представлении, замысленном Сесилом, пусть дословно следует тексту пьесы. Его звали не для того, чтобы он импровизировал. Нужно было найти основания для приговора, угодного Сесилу. Но он не пожелал. Когда нанимаешь человека чести для исполнения грязной работы, он выполняет работу честно. Сесил выбрал не того лорда, когда поставил моего мужа следить за поруганием шотландской королевы. И теперь у Сесила нет ни скандала, ни обесчещенной королевы, а у меня нет дома мужа, а мне нужно вычистить и перестроить заброшенный замок посреди зимы.
Сесил пишет: «Мне жаль, что вам придется принять эту Гофолию[10]; но надеюсь, что это ненадолго, поскольку ее, без сомнения, ждет судьба ее тезки».
Для Сесила, которому посчастливилось получить мужское образование, все это, безусловно, что-то значит, но для женщины вроде меня, дочери фермера, непостижимо, как тайная грамота. К счастью, со мной сейчас мой милый сын Генри, у него краткий отпуск от придворной службы. Его отец, мой второй супруг, Кавендиш, оставил мне указания и доходы, чтобы обучить сына как джентльмена, и я послала его, а потом и двоих его братьев в Итон.
– Кто такая Гофолия? – спрашиваю я его.
– Малоизвестная фигура, – отвечает он.
– Настолько мало, что ты ее не знаешь?
Он лениво мне улыбается. Он красивый мальчик и знает об этом. Я на него наглядеться не могу.
– Что ты дашь мне за это знание, мама-графиня? Мы живем в мире, где все сведения продаются. Ты мне хорошо платишь за придворные сплетни. Я – твой соглядатай в доме твоего друга Роберта Дадли. У всех свои доносчики, и я всего лишь один из твоих, знаю. Ты мне заплатишь за плоды моего просвещения?
– Я за них уже однажды заплатила, жалованьем твоих учителей, – отвечаю я. – А оно было немалым. К тому же думаю, ты не говоришь, потому что не знаешь. Ты невежда, я зря потратила деньги на твое обучение. Я надеялась, что покупаю ученого, а мне достался обычный тупица.
Он смеется. Такой красивый мальчик. Со всеми недостатками богатеньких. Он, конечно, мое сокровище, но я ясно их вижу. Понятия не имеет, что деньги даются трудом, что наш мир полон возможностей и вместе с тем опасностей. Понятия не имеет, что его отец и я переступили черту закона, чтобы заработать состояние, которое можно тратить на него и его братьев и сестер. Ему никогда не придется трудиться, как мне, тревожиться, как мне. По совести, он и не знает, что такое труд и тревоги. Его всегда хорошо кормили, а я выросла в голоде – голоде до всего. Он принимает Чатсуорт как должное, как приятный дом, подобающий ему; а я вложила в него сердце и душу и продала бы сердце и душу, чтобы его сохранить. Он будет графом, если я сумею купить ему титул, герцогом, если я смогу себе это позволить. Он будет основателем нового благородного рода: Кавендишей. Он сделает имя Кавендиш благородным. И примет это все как данность, словно ему ничего не нужно было для этого делать, только улыбаться, тепло, как улыбается ему солнце; господь его благослови.
– Ты неверно обо мне судишь. Вообще-то, я знаю, – говорит он. – Не такой я тупица, как ты считаешь. Гофолия – это из Ветхого Завета. Она была иудейской царицей, ее обвинили в прелюбодеянии и убили – жрецы, чтобы освободить престол, и царем мог стать ее сын Иоас.
Я чувствую, как застывает у меня на лице улыбка. Это не повод для шуток.
– Ее убили?
– Еще как. Было известно, что она не целомудренна и не годится в правители. Поэтому ее убили и посадили на ее место сына.
Он умолкает. Его темные глаза мерцают.
– Есть распространенное убеждение, я знаю, что оно пошлое, мама, но распространенное – что ни одна женщина не годится в правители. Женщины по природе своей стоят ниже мужчин, и если они попытаются повелевать, то пойдут против природы. Гофолия была, к несчастью своему, лишь одной из многих.
Я предостерегающе поднимаю палец.
– Ты уверен? Хочешь еще что-нибудь сказать? Хочешь и дальше толковать о женской недееспособности?
– Нет! Нет! – смеется он. – Я лишь высказывал пошлое убеждение, общее заблуждение, вот и все. Я не Джон Нокс[11], я не считаю, что женщины – чудовищное полчище, честно, мама, не считаю. Я не склонен полагать, что женщины скудоумны. Меня вырастила мать, бывшая в своих землях тираном и повелителем. Я – последний мужчина в мире, кто будет думать, что женщина не может повелевать.
Я пытаюсь улыбнуться вместе с ним, но на душе у меня неспокойно. Если Сесил называет шотландскую королеву Гофолией, он хочет, чтобы я поняла, что ее заставят уступить престол ее малышу-сыну. Возможно, он даже хочет сказать, что ей придется умереть, чтобы освободить ему путь. Сесил явно не думает, что расследование очистило ее от подозрения в убийстве мужа и прелюбодеянии с его убийцей. Сесил хочет, чтобы она была принародно опозорена и выслана. Или хуже. Но не может же быть, чтобы он думал о ее казни? Не в первый раз я радуюсь, что Сесил мой друг; враг он опасный.
Я отсылаю своего сына Генри и своего дорогого пасынка Гилберта Талбота обратно ко двору, сказав, что им незачем оставаться со мной, поскольку у меня есть дела; пусть уж лучше проведут Рождество в удобстве и развлечениях в Лондоне, я-то не могу обеспечить ни того, ни другого. Они уезжают вполне охотно, радуясь обществу друг друга и увлекательному путешествию на юг. Они похожи на красивых близнецов: близки по возрасту – семнадцать и пятнадцать – и образованию, хотя мой мальчик, Генри, должна сказать, куда непослушнее, чем сын моего нового мужа, и вечно вовлекает их в передряги при первом удобном случае.
Потом мне приходится лишить мой прекрасный дом, Чатсуорт, занавесей, гобеленов и ковров и отправить их повозками прочь. Эта шотландская королева приедет со свитой в тридцать человек, и всем им нужно будет где-то спать, а я слишком хорошо знаю, что в замке Татбери нет ни мебели, ни каких-либо удобств. Я приказываю кастеляну Чатсуорта, слугам из буфетных и кладовых и конюхам отправить в Татбери повозки с едой и подносами, ножами, скатертями и салфетками, графинами и бокалами. Отдаю распоряжение плотникам приступать к изготовлению кроватей, табуретов и скамей. Мой господин пользуется Татбери не чаще раза в год как охотничьим домом, и в замке почти нет мебели. Сама я там даже не была, и меня лишь печалит необходимость ехать туда теперь.
