Когда поёт Флейта Любви (СИ) - Анна Кривенко
— Что ж, я очень благодарен твоим друзьям, что они спасли тебя и хорошо воспитали! Поэтому покушай и расскажешь мне все поподробнее!
Хота расслабился. На самом деле, он вовсе не хотел уходить. Доброе отношение старика было ему приятно, да и информацию о своей семье можно было узнать только от него.
Подкрепившись едой, Хота тихо спросил:
— Какими были мои родители?
Старый пастор сразу же уловил в его голосе нотки глубоко спрятанной боли, и его сердце сострадательно защемило.
— Твои родители были чудесными людьми. Они любили Бога и любили людей, как никто другой. Твой отец спас сотни душ и, я знаю, заслужил великую награду на небесах!
Пастор Моуди неожиданно прослезился, и Хота в очередной раз убедился, что этот человек был искренним и хорошим. Он смог окончательно расслабиться и даже почувствовал себя немного беспомощным. Он привык прятать от всех вокруг свои мысли и эмоции, свои желания и, особенно, свои страхи. Но сейчас ему вдруг захотелось просто остаться самим собой — тем самым маленьким мальчиком, пережившим ужасы смерти своих родителей.
Старик вдруг замер, а потом радостно воскликнул:
— Я вспомнил! Много лет назад я спрятал портрет твоих родителей на чердаке! Я сейчас, сейчас!!!
Он довольно резво выскочил из комнаты, но долго не возвращался. Однако через добрых полчаса дверь открылась, и пастор появился вновь, неся в руках довольно большой портрет в красивой раме.
С трудом он опустил картину на пол, а потом радостно сказал:
— Смотри, мой мальчик! Это твои родители — Эллен и Лионнел Хоффман!
Хота с трепетом взглянул на картину. С нее на него смотрели двое красивых молодых людей: высокий юноша-брюнет, одетый в нарядный черный костюм, и удивительно прелестная блондинка в белом кружевном платье. Хота сразу узнал ее: это была та самая женщина из его воспоминаний. Его память резко взорвалась массой моментов о ней: ее нежные объятья, ее приятный ласковый голос, ее любящая улыбка, ее простые наряды, ее усердная работа, а потом… ее трагическая смерть!
Его сердце пронзила такая невыносимая боль, как будто тысячи стрел вонзились в него одновременно. На него нахлынул весь ужас того страшного момента, когда убийцы напали на его семью. Хота не мог оторвать взгляда от портрета, чувствуя, что не может даже вдохнуть. Наконец, он не выдержал, отвернулся и впервые в жизни позволил слезами залить свое лицо. Вся боль пережитого, вся трагичность вперемешку с воспоминаниями детства, как лавина, прорвались в его душу и разум и заполонили собою все сознание. Он вспомнил! Вспомнил дом, стоящий на самой окраине города и отличающийся крайней простотой убранства, вспомнил отца, очень часто прогуливающегося по двору с Библией в руках, мать, вечно хлопочущей по хозяйству, и сестренку, которая приезжала домой только по праздникам и всегда привозила ему какие-то скромные гостинцы. Но их мир был однажды жестоко уничтожен! Уничтожен убийцами, которых Хоте предстояло еще найти! Он жестко сжал кулаки, а потом вытер мокрое от слез лицо. Он будет тверд и мужественен! Он сможет их найти!
Пастор Моуди, все это время наблюдающий за ним, тоже очень расчувствовался. Вся боль этого ребенка была видна в каждом его движении и даже в смущенной попытке безуспешно спрятать свои слезы. Старик подошел к нему сзади и положил руку ему на плечо.
— Мой бедный мальчик! Поплачь! Но пусть тебя утешит мысль, что твои родители сейчас на небесах и получают утешение от самого Бога…
Хота вдруг напрягся и резко повернулся к пастору. Его красные блестящие от слез глаза сверкнули гневом.
— Я… я не верю в Бога! Если бы Он был, то Он защитил бы их, ведь они служили Ему! Но они умерли! Значит их Бога не существует!!!
Пастор Моуди немного попятился, а потом горестно вздохнул. Сын Лионнела, бедный несчастный ребенок, стал очень ожесточенным от боли, которую перенес. Это было неудивительно, но весьма печально! В последующие десять минут Хота просто отходил от нахлынувших на него эмоций. Вскоре ему стало стыдно, что он накричал на доброго старика, и он виновато понурил голову. В племени его всю жизнь учили уважать старших.
— Я… я виноват! Я не должен был повышать голос на старшего, — наконец, произнес Хота, а пастор радостно улыбнулся, видя, что этот полудикий юноша оказался очень совестливым и прекрасно воспитанным молодым человеком.
— Ничего, ничего! Я все понимаю, — произнес он и добавил:
— Однажды ты все поймешь, а сейчас позволь мне заботиться о тебе! Оставайся со мною, я помогу тебе вернуться к нормальной жизни.
Пастор Моуди конечно же хотел заново приобщить Хоту к жизни белых людей, чтобы тот перестал в своих глазах быть индейцем. Он еще не знал, что для Хоты это было абсолютно невозможно и неприемлемо. Но юноша все равно согласился остаться, потому что в его разуме загорелась новая серьезная цель: во что бы то ни стало найти убийц его родителей и отомстить им!
Вот так Хота начал жить при церкви, ежедневно слушая рассказы пастора Моуди о своих родителях и все более восстанавливая свои воспоминания. Однажды у него появилось большое желание почитать письма и заметки своего отца, но, взяв их в руки, он понял, что почти полностью потерял свой навык чтения за годы, проведенные у индейцев. Пастор Моуди с радостью согласился научить его читать заново, надеясь, что это приблизит его к миру белых людей. Старик видел, что этому парню очень тяжело было оставить свои старые привычки. Он категорически отказывался спать в кровати, а укладывался прямо на пол. А как он ел! Вилку и нож отодвигал от себя с презрением, предпочитая брать еду руками и разрывать мясо зубами, напоминая при этом голодного дикого зверя. Пастор подозревал, что Хота просто бунтует против правил белых людей, и старался на парня не давить.
Однако больше всего пастора Моуди тяготили волосы этого юного воспитанника индейцев. Когда Хота ходил без шляпы, они свободно лежали на плечах, привлекая внимание каждого, кто находился поблизости. Его волосы были слишком длинны и с головой выдавали его принадлежность к племени дикарей. Но Хота ничего и слышать не хотел о том, чтобы их остричь! Они были его честью и достоинством, и он гордо именовал себя воином племени апачей, приводя старого пастора в сильное уныние.
Помимо этого, был еще один вопрос, беспокоивший пастора Моуди даже сильнее, чем индейская шевелюра Леонарда Хоффмана. Это тайна гибели его родителей, а именно: кто это совершил? С первого дня шериф объявил, что Лионнел
