Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы
Это так действует давление, сказал Юрген. Давление сверху.
Каракатицы, похожие на переливающиеся диски, присасывались к стеклу, угри, тонкие, как хлысты, оставляли снаружи, в кромешной тьме, фосфоресцирующие следы в виде одних линий. Но вот в круге света от их прожектора появилась серебристо-серая рыбина, не похожая ни на диск, ни на хлыст…
Теперь будем подниматься, сказал Юрген.
Давид протянул руку через толстое стекло и схватил рыбину, ему захотелось взять ее с собой, в головокружительное путешествие наверх.
Но когда они поднялись в те слои моря, где свет солнца отливал зеленым и леса водорослей шевелились в медленных, плавных ритмах, серебряная рыбина лопнула. Взорвалась, исчезла.
Давление! — закричал Юрген. Это противодавление!
И морской вертолет рухнул в пустоту…
Давид поднялся с полу, окоченелый, со сдавленным сердцем; он упал со своих узких нар. Но то ли ему снился этот сон потому, что он упал, то ли он упал потому, что снился такой сон, он не понял. Боже, какие идиотские у меня эти морские сны…
Он их стыдился. Писака, которому снятся литературные сны; личность, подвергающая себя психоанализу: через некоторое время ей удастся видеть сны в таких именно символах, какие требуются; от подобных снов всегда за версту несет фальшью.
Но что это означало, как не то, что и ночью мозг его работал — или играл — теми же орудиями, которые случайно оказались на виду, забытые после трудового дня.
Он защищался от этого сна. Сон делал его ответственным за смерть Жорди.
Не в том наивном смысле, что «если бы не…» Не из-за того или иного поступка, которого можно было бы избежать.
Сон показывал только взаимосвязь явлений.
Весь образ жизни Жорди был для него терпимым, пока он жил среди других, приспособленных к тому же давлению — немного более сильному, немного более слабому, но в сущности одинаковому.
Он, Давид, и Люсьен Мари сделали этот образ жизни для Жорди непереносимым.
Они сделали его непереносимым, не видя необходимости и не имея возможности пропустить Жорди через шлюз в свой собственный мир. В мир, где давление сверху меньше и жизнь имеет какую-то возможность развиваться в различных формах.
С нестерпимой болью Жорди понял, что тот, кто слишком долго приспосабливается к обстоятельствам, чтобы выжить, становится в результате расплющенным и желеобразным в духовном отношении.
Несколько раз Жорди принимался бунтовать. Неловко, неумело. Но в конце концов он избрал для себя самое простое: выйти из дома и посмотреть на горы, где воздух такой легкий.
О Господи, если бы только можно было начать все сначала…
Давида вызвали на допрос к лейтенанту, в ту же контору, где он столько раз по-дружески болтал с сержантом Руисом.
Руис… Теперь его товарищ по несчастью.
Допрос ни к чему не привел.
Его вызвали снова, теперь уже к эль секретарио. Этот был еще более туго надут, чем когда-либо, его похожие на пули глазки источали враждебность. Эль секретарио все время возвращался к вопросу о том, не помогал ли Давиду кто-нибудь еще при подготовке побега. Он пытался застращать, он делал вид, что все и так знает, но ничего не добился.
— А вы?! — кричал он злобно. — Кто вам платит за то, что вы вмешиваетесь в эту историю с контрабандистами?
— Платит? — вспыхнул Давид, а сам подумал о своих потерянных деньгах. Не без удовлетворения он отметил, что сидевший в глубине комнаты лейтенант выглядел смущенным.
Эль секретарио опять уселся на стул и расстегнул свой воротничок.
— Значит, это было сделано по «идейным» мотивам? — он произнес это слово так, что из него фонтаном забил сарказм.
Давид промолчал.
Эль секретарио, как пистолет, направил на него свой указательный палец.
— Иными словами: настоящая провокация! Вы так называемый писатель?
— Да.
— И теперь хотите поехать домой, чтобы в марксистской печати распространять лживую пропаганду о терроре во франкистской Испании?
— Я не работаю ни в какой «марксистской печати», — сдерживая себя, возразил Давид.
— А как мы можем поверить вашим словам?
— Как раз это проверить легко. Книга — это ведь официальный документ. А в нашей стране есть ваше консульство.
Эль секретарио задумался.
Дались нам эти новые инструкции, по возможности избегать недоразумений с людьми из стран с демократическим строем. То ли дело было раньше, когда можно было проводить политику твердой руки…
Эль секретарио вышел из помещения и стал вполголоса совещаться с лейтенантом. Возвратившись, он решил переменить тактику и сделал попытку прийти к соглашению.
— Вы стали соучастником преступления по ввозу контрабанды. Вас может ожидать долгое тюремное заключение. Вы это знаете? — обратился он к Давиду.
— Да, — пересохшими губами вымолвил Давид.
— Но допустим, мы вас помилуем. У вас есть жена и маленький ребенок, не правда ли?
И на этот раз Давид сумел выдавить из себя только хриплый звук, означавший утвердительный ответ.
— Предположим, как я сказал, мы вас помилуем. Согласны ли вы дать честное слово, что никогда ни слова не напишете о деле Жорди — или вообще что-нибудь против режима в нашей стране?
На стене тикали часы. Эль секретарио улыбнулся чарующей, по его представлению, улыбкой. Давид вытер рукой лоб, как когда-то — он видел — в этой же комнате делал Жорди.
Было бы так просто… Он не был писателем-памфлетистом. А политическим писателем и того меньше. Какое бы имело значение, если бы он…
Но честное слово… его он не сможет нарушить. Оно будет у него затычкой во рту, оно станет душить его писательский голос.
— Нет, — ответил Давид напряженным, глухим голосом.
Неужели Морис и его сподвижники никогда не испытывали сомнений в подобной ситуации, никогда не знали искушения? Тогда он не из их породы.
Эль секретарио в бешенстве указал ему на дверь.
Давида увели обратно в камеру.
На следующий день его привели опять — на допрос, как он полагал.
На этот раз эль секретарио был застегнут на все пуговицы и в белом воротничке. Нет, никогда испанец не бывает смешным, даже этот маленький жирный человечек. Он стоял, а сзади него наискосок застыл лейтенант. Серьезность окутывала их, как плащи окутывают тореадоров. На миг Давид увидел их, как на картине — портреты испанцев, любого столетия: оба их лица, одно жирное, другое сухощавое и широкое, с крепко сжатыми губами и черными, непроницаемыми глазами католиков.
Эль секретарио держал в руках какую-то бумагу.
— Вот ордер на вашу высылку, — заявил он. — В течение двадцати четырех часов вы обязаны покинуть Испанию.
