Фрэнк Кеньон - Мой брат Наполеон
— Любовь делает мужчин глупцами, — заметил Наполеон, уставившись на Коленкура невидящими глазами.
Его вновь охватило уныние и чувство нереальности происходящего. Наполеон удалился в небольшую комнату и пребывал там наедине со своими, никому так и не ставшими известными, мыслями до тех пор, пока не пришло известие, что императрица и Римский король захвачены отрядом русских солдат.
— Ее Величество, — объяснил Коленкур, — пытались проехать к нам в Фонтенбло.
— Глупость, конечно, но как восхитительно и благородно! — улыбнулся ласково Наполеон. — Они проявят к ней должное уважение и доставят к отцу… Я готов отречься, — внезапно по-деловому закончил он тремя роковыми словами.
Задумавшись на несколько мгновений, Наполеон затем потребовал перо, чернила, бумагу и написал торжественную декларацию об отречении.
Коленкур немедленно отправился с документом в Париж. На следующий день он вернулся в Фонтенбло с той же бумагой, завизированной членами временного правительства. Почему Талейран выпустил из своих рук столь важную декларацию, я, по-видимому, никогда не пойму. Возможно, ему хотелось — таково уж его чувство юмора — предоставить Наполеону, который часто его бранил, неопровержимое доказательство своего влияния среди союзников. Коленкур привез с собой выработанные им условия.
— Ваше Величество, вы сохраняете титул императора, получаете в свое владение остров Эльба с правом держать армию и военно-морской флот, соответствующие нуждам этого островного государства. Кроме того, вам устанавливается ежегодная пенсия в два миллиона франков.
Наполеон горько усмехнулся.
— Император крошечного острова, конечно же, надежно охраняемого союзниками, и два миллиона франков в год на текущие расходы! Великолепно!
— Императрице, — продолжал Коленкур, — присваивается титул герцогини Пармы, Пьяченцы и Гостайи.
— Я хочу, чтобы она была со мной на Эльбе!
— Ваше Величество…
— Ладно, забудьте. Что-нибудь еще?
— Не забыты императрица Жозефина и члены вашей семьи. Они будут получать ежегодно два с половиной миллиона франков, которые следует поделить между ними равными долями.
Наполеон неистово захохотал.
— Неожиданный и щедрый жест, но передайте царю, что этой суммы едва хватит для одной только Жозефины с ее экстравагантными запросами. Другие же члены моей семьи вообще ничего не заслуживают. Неблагодарные твари, все, за исключением императрицы-матери… Бедная Жозефина, хотелось бы вновь увидеться с ней, — закончил он задумчиво.
— Это, Ваше Величество, невозможно.
— Когда я должен отправиться на Эльбу?
— Как только Ваше Величество пожелает.
— А если я порву свою декларацию об отречении?
— Ваше Величество доставят на остров Эльбу независимо от того, порвете ли вы документ или нет и примете условия союзников или не примете.
— Попав на остров, я уже не смогу его покинуть?
— Нет, Ваше Величество.
— Какая мне польза от небольшого войска и флота? Конечно, я могу развлекаться, играя в солдатики. Если бы только у меня хватило мужества убить самого себя!
— Ваше Величество!
Глаза Наполеона затуманились.
— Успокойтесь, мой друг. Сейчас я меньше всего думаю об этом.
Возможно, в тот момент эти слова соответствовали действительности, однако, когда Наполеон отправился спать, мысль о самоубийстве вновь возникла. Еще с египетской кампании он носил на шее флакончик со смертельным ядом «Кабанис», названный так в честь доктора Пьера Кабаниса, большого знатока ядов. Наполеон намеревался воспользоваться ядом в безвыходной ситуации, чтобы живым не попасть в руки противника. Этой ночью он открыл флакончик, всыпал некоторую дозу в стакан с водой и выпил содержимое. Это видел его второй камердинер Пелар, который поспешил к Константу и рассказал ему о случившемся. Констант помчался в спальню и застал Наполеона лежащим в постели.
— Мой добрый Констант, — проговорил Наполеон, — я умираю. Не в состоянии больше вынести страдания и унижения, видя, как мои знамена втаптывают в грязь.
Констант послал за Коленкуром и армейским хирургом Ивоном. Когда они прибыли, руки и ноги Наполеона уже судорожно подергивались, его страшно рвало. Наполеон спросил Ивона, который разбирался в ядах, достаточную ли дозу принял он. По-видимому, она оказалась мала. Рвота несколько утихла после чая, приготовленного Константом. Наполеон проспал несколько часов. Проснувшись и заметив дежурившего у постели Константа, он спокойно сказал:
— Как видно, я обречен на жизнь. Ну что ж, мертвые не возвращаются, а в один прекрасный день, возможно…
Планировал ли он уже тогда драматический побег с Эльбы? Коленкур полагает, что дело обстояло именно так, поскольку Наполеон добавил:
— В прошлом Наполеону Бонапарту всегда удавалось, казалось бы, невозможное. Хорошо, я отрекся и принял условия, но я ни в чем не уступил и не сдался.
Излагая эту историю, я все время думаю о прощальных словах Жозефины: «Я ухожу и уношу с собой счастливую звезду императора. В этом я абсолютно убеждена». Вспомнила ли она о своем предсказании, услышав об отречении Наполеона? Вполне возможно; тем не менее, когда союзные войска устремились к Парижу, она пыталась как-то помочь Наполеону. Мне об этом известно из письма Гортензии. В решающий момент Жозефина, переодевшись, поспешила в Париж, чтобы уговорить Марию-Луизу не покидать государственного поста, Однако та уже выехала из Тюильри и находилась в дороге на Блуа.
Жозефина умерла вскоре после ссылки Наполеона на Эльбу. В своей смерти она виновата сама, роковую роль сыграло чрезмерное тщеславие. Принимая у себя в Мальмезоне русского царя, она вознамерилась ходатайствовать в пользу Наполеона. Во Франции уже отмечалось сильное недовольство восстановленной властью Бурбонов, и бедная женщина вообразила себе, что с возвращением Наполеона она опять сможет занять место рядом с ним. Разве с точки зрения церкви она не было по-прежнему женой Наполеона? На свой последний прием она надела белое платье из тонкой ткани, усыпанной золотыми звездочками. Был очень холодный вечер, но она настояла на прогулке с царем по саду и отказалась накинуть на плечи шаль.
— Шаль испортит весь вид, — сказала она Гортензии. — Кроме того, шали уже вышли из моды.
В результате Жозефина схватила простуду, которая перешла в лихорадку, и, недолго проболев, Жозефина умерла. Согласно широко распространенному поверию, ее последние слова были: «Наполеон! Эльба!» Но Гортензия рассказывала по-другому. Последнее причастие совершил скромный священник, аббат Бертран. Данное обстоятельство заставило тяжело больную Жозефину приподняться на кровати и с возмущением произнести:
