Катерина Мурашова - Лед и пламя
От жарко протопленной печи в комнате было тепло и румяно. На столе, накрытом плюшевой скатертью, стоял самовар и тарелка с шаньгами. Господин Златовратский сидел в кресле с книжкой. Леокардия Власьевна присела на стул и теребила в нервных пальцах серебряную табакерку. Киргизка Айшет со своей неизменной корзиной пряталась в углу за буфетом. В угловом кресле у окна сумрачно дул на стакан чаю, держа его обеими руками, Петропавловский-Коронин. Три барышни Златовратские, подобно воробушкам на жердочке, примостились рядком на тонконогом диване. У их ног, на порядком вытертом ковре, сидел новый управляющий Гордеева, разрумянившийся и гладко выбритый, улыбался всем троим сразу и говорил без умолку, впрочем понуждаемый к тому непрестанно.
– Дмитрий Михайлович! Дмитрий Михайлович! А кружева, кружева? Вы ж видеть должны были на балах, вспомните, миленький… Вот здесь, спереди, теперь они спускаются или опять, как в семидесятые годы, по бокам идут?
– А правда, что на Невском экипажей так много, что они между собой сталкиваются и людей давят? А у вас какой экипаж был?
– Погодите! Погодите, девочки! Что вы все о пустяках, право! Скажите, Дмитрий Михайлович, а государь? Вы государя видали? Правда, что он красавец собой, и весь облик такой величественный-величественный?.. Что сразу от любого человека, пусть даже самого знатного, отличить можно…
– А как в Петербурге свадьбы бывают?
– А тюники теперь носят или окончательно нет? Я слышала, они опять в моду вошли?
Серж, разомлевший после трех стаканов чаю и тающих во рту шанег, улыбался благодушно и старался по возможности удовлетворить всех, никого не обидев.
– Я, конечно, не большой знаток дамской моды, но… Модны нынче лимузины, любезная Аглая Левонтьевна, особенно большими клетками, причем их не следует употреблять одни, а непременно с гладкой материей под цвет одной из клеток. А тюники – увы! – совершенно из моды ушли, хотя и спасали кое-кого… К вам, милые барышни, это нимало не относится…
– Государь собою необыкновенно хорош, истинная правда…
– А вы видели, видели?!
– Ну разумеется… Много раз. Особенно его величество эффектен бывает на придворном балу в Зимнем дворце…
– А-ах… Вы были на придворном балу?! Расскажите, расскажите немедленно!
– Да что там, собственно, рассказывать… Бал как бал. Сбираются акулы со всего петербургского моря… Большей частию уже потасканные жизнью, хотя и замаскированные бриллиантами преизрядно… Вы, любезная Любовь Левонтьевна, своею несравненною красотою и свежестью произвели бы там фурор… Ну, если вы настаиваете…
– Настаиваем! Настаиваем!
– Что сказать? Во время бала дворец тонет в ослепительном сиянии. Ряды свечей, выставленные в лепнине антаблемента, похожи на пылающую изгородь. Все взгляды устремлены на дверь, через которую должен войти император. Вот створки распахиваются, императрица, император, великие князья проходят галерею между двумя образовавшимися рядами гостей. Все идут в бальный зал. Там сотни сияющих люстр спускаются с потолка, торшеры в тысячу свечей горят, как неопалимая купина. Если стоять наверху, на тянущейся вдоль зала галерее, и смотреть сверху, то от взрывов яркого света, излучения, отсветов свечей, зеркал, золота, мишуры попросту кружится голова. Даже полированные стены и колонны из белого мрамора отсвечивают в этом водопаде и смутно отражают предметы.
Император с избранной им дамой ведет полонез – с него всегда начинаются придворные балы. Черты его безукоризненного лица совершенно греческие и рельефные. Мундир белого цвета, с золотыми петлицами, доходит до середины бедра и оторочен по вороту, запястьям и низу голубым песцом…
Процессия продвигается, к ней присоединяются все новые пары. Кроме русской знати, здесь же можно увидеть черкесского князя с осиной талией, которой позавидовала бы любая красотка, плотного монгольского офицера, кажется вовсе без шеи…
Прочие танцы ничем характерным не отличаются, те же кадрили, вальсы, польки. На первый взгляд кажется, что кавалеры одеты пышнее дам. Но у дам простота обманчивая, та самая, которая стоит бешеных денег. Что проще белого платья из тафты, тюля или муара с несколькими жемчужными гроздьями и прически к нему: сетка из жемчуга или две-три нитки, вплетенные в волосы?.. – («А-ах!» – тройной вздох с дивана.) – Но жемчуг стоит сто тысяч рублей… Вихри вальсов раздувают платья, и в быстроте движений бриллианты, серебряное и золотое оружие у мужчин, словно молнии, сияют зигзагообразными линиями…
Под арками другого зала, в таинственной полутьме, тем временем готовятся столы к ужину. Серванты – гигантские скопища золота и серебра – поблескивают внезапными искрами неизвестно откуда пришедшего света. Подобный шуму падающей воды, уже слышится рокот приближающейся толпы, император появляется на пороге, и – да будет свет! – потоки света, словно по волшебству, пронизали огромный зал. Сие чудо объясняется просто: нити пироксилина идут от свечи к свече, фитили пропитаны воспламеняющимся веществом, и огонь, зажженный в шести-семи местах, мгновенно завоевывает пространство… – («А-ах! Как вы все знаете!») – Да что я могу…
– Еще! Еще, пожалуйста, вы так великолепно рассказываете! Голубчик Дмитрий Михайлович! Прямо все посмотреть можно, как в хорошем романе!
– Милая Аглая Левонтьевна!..
– Да зовите просто по имени, Аглаей. Этот обычай, это так глупо-напыщенно, по-мещански… И вас позволите Дмитрием называть?
– А Митей нельзя? Это по-домашнему. Вы уж у нас совсем своим человеком стали…
– Да хоть Сережей зовите, – смеется Серж. – От вас я на все согласный.
Уязвленный Левонтий Макарович, кряхтя, поднялся с кресла, прошел к столу, наклонился над ухом жены.
– Ты знаешь, Каденька, он ведь врет все. Не мог он на императорском балу… И кажется, по писаному рассказывает, я читал, помню… Да подробности некоторые, детали… Это вроде к прошлому царствию относится… А наши дуры уши развесили…[4]
– Врет, конечно, – сквозь зубы откликнулась Леокардия. – Да и пускай его. У девочек развлечений мало, а тут человек из самой столицы…
– Но, Каденька… Как бы он им головы не вскружил…
– Да пускай, я ж и говорю. – Леокардия Власьевна подняла голову, с едва скрываемым раздражением взглянула на супруга. – Им сколько лет? На что им голова? Латынь учить? Я тебе говорю: на то у них голова, чтоб кружиться! На кого им здесь глядеть? Пусть радуются, раз случай подвернулся.
– Каденька, но ты подумала… Он же донжуан, фанфарон, никакой серьезности, обязательств, это видно, могут же быть… последствия…
– Какие последствия? Яснее выражайся! Римляне умели. Что ж тебе впрок не идет?
