Кристина Брук - Без ума от графа
Жаклин, совсем недавно принимая его предложение руки и сердца, упала в его объятия, потеряв на миг сознание. Конечно, эту слабость можно было бы приписать романтическому настроению девушки, но Жаклин отнюдь не была романтической особой. К несчастью, ее минутный обморок был вызван не столько драматическими переживаниями, сколько нервным перенапряжением.
Розамунда взяла цветы и поставила в вазу рядом с постелью спящей Жаклин. Приложив палец к губам, она тихо прошла мимо Мэддокса и вышла в коридор, жестом позвав его за собой.
— Врач говорит — это лихорадка. Он прописал ей полный покой. Он полагает, что болезнь развилась в результате излишнего напряжения: выход в свет, светские развлечения и все в таком духе — но мы-то с вами хорошо знаем истинную причину ее заболевания.
Розамунда скривила губы, показывая одновременно недовольство и нетерпение: больше всего ей хотелось знать, как обстоят дела в Пендон-Плейс. Ее нервы тоже были натянуты до предела.
— Я не могу оставить ее. Может быть, вы, сэр, возьмете на себя роль почтальона и поедете в Корнуолл, чтобы рассказать там обо всем, что здесь случилось?
Мэддокс метнул озабоченный взгляд на двери спальни, за которыми лежала Жаклин. Его лицо искривилось от жалкой неуверенной улыбки.
— Но ведь и я тут не совсем бесполезен, не так ли? Как только ей станет немного лучше и она сможет сидеть в постели, я могу играть с ней в карты... и в другие игры.
Окончательно растерявшись, Мэддокс вздохнул и промолвил:
— Ладно, поеду. Хотя не уверен, что Гриффин примет меня с распростертыми объятиями. Будет ли он мне доверять?
— Думаю, будет. Ведь вы едете к нему как друг.
Говоря так, Розамунда сама не очень-то в это верила.
Гриффин был очень упрям.
Зачем она позволила ему уйти?! Она очень переживала за него.
А тут еще Мэддокс подлил масла в огонь, не без оснований заметив:
— А что, если он сгоряча сделает ложное признание? Он вполне способен на такое благородное сумасбродство.
— Мистер Мэддокс, я очень на вас надеюсь. Отговорите его от подобных глупостей. — Розамунда посмотрела в окно. — И еще передайте ему...
«Скажите, что я люблю его, уговорите вернуться ко мне».
Она улыбнулась.
— Передайте, что Жаклин больна. Но жизнь ее вне опасности. Ему не надо сломя голову мчаться в Лондон, если у него нет особого желания.
Глава 29
Гриффин чертыхнулся про себя, когда услышал бодрый голос Олифанта, приветствующего викария. Послышался стук приближавшихся шагов.
Викарий, как обычно, выполнявший свою духовную миссию, теперь шел спасать Гриффина, который прямым путем направлялся в ад. Трудно было представить, чтобы кто-нибудь по своей воле мог взяться за столь неблагодарное занятие. Впрочем, ничего удивительного: именно для этого и существуют викарии.
Тупо глядя на пустой стакан для бренди, Гриффин мрачно думал, что Олифант мог бы относиться к своим обязанностям столь же ревностно, как викарий — к своим.
Бурная радость, вызванная победой над Крейном, наконец-то тайный враг был обнаружен и уничтожен, вскоре сменилась унынием и печалью. Несмотря на то что теперь в доме было полно слуг, он казался Гриффину пустым и холодным. Без Розамунды дом словно вымер.
Боже, какой же он идиот. Напившийся, расчувствовавшийся до слез идиот. Боже, как ему хотелось, чтобы она была рядом с ним. Казалось, после расставания на том памятном балу прошла целая вечность, и ничего не изменилось с тех пор. Ровным счетом ничего.
Приехавший Мэддокс хотел увидеться с ним. Но ему было отказано. Только один верный Олифант имел смелость заходить к нему, но, несмотря на все его старания, ему никак не удавалось развеселить Гриффина. Мрачное настроение и грубость Гриффина возрастали день ото дня.
— Эй, встань и приободрись, — воскликнул вошедший викарий.
Подойдя к окну, он отдернул гардины, и яркий солнечный свет хлынул сквозь стекло в комнату.
Гриффин поморщился, яркий свет лишь усилил его раздражение. От длительного запоя у него болела не только голова, но и живот. Он выбранил викария, но, привыкший видеть человеческие слабости, тот даже ухом не повел.
Олифант бросился на помощь викарию.
— Неужели, господин, вы всю ночь проспали в этом кресле? Боже, на вас все то же грязное платье?! Куда только смотрит Дирлав?
— По правде говоря, я не знаю, зачем он мне нужен. Ему тут больше нечего делать.
Гриффин был не в духе.
— Знаешь, Олли, какая это морока — иметь такого чувствительного к подобным мелочам слугу? Он просто невыносим, вечно волнуется из-за какой-то ерунды. Это все равно что жить с истеричной женщиной, только без возможности удовлетворять свой любовный пыл.
Викарий плеснул в стакан бренди и уселся в соседнее кресло, вытянув перед собой ноги.
— Конечно, не знаю, — ответил Олифант.
Гриффин безнадежно махнул рукой.
— Вчера я ему говорю: «Дирлав, подай мне зеленую куртку». Знаешь, что он мне ответил? «Милорд, это никак нельзя назвать курткой. Это какие-то обноски. Они не годятся даже для того, чтобы натирать ваши сапоги. Я не могу позволить вашей светлости ходить в таком наряде». Представляешь? Он не может позволить! Как будто здесь хозяин он, а не я. Он даже что-то там мычал о своей репутации. Тем не менее я надел эту куртку. И тут он знаешь что сделал?
— Не знаю, господин.
— Он разрыдался словно женщина.
В голосе Гриффина слышалось явное возмущение.
— Боже мой! — удивился викарий.
— Вот именно!
Воцарилась тишина. Олифант первым нарушил ее.
— Но как я погляжу, на вас, господин, нет никакой зеленой куртки.
Гриффин притворно закатил глаза.
— А что мне оставалось делать? Женские слезы — это невыносимо, но когда плачет мужчина...
Он передернул плечами от возмущения.
— Тем не менее вы должны одеться и поехать вместе со мной на прогулку. Я настаиваю, господин.
Гриффин выругался, послав его подальше, и поудобнее уселся в кресле.
Ему не хотелось ни есть, ни спать. В равной степени ему было наплевать и на прогулку верхом. Все вызывало у него отвращение, потому что без Розамунды теряло всякий смысл.
Бессмысленно даже было пить бренди, тем более что он не заглушал боль, а лишь притуплял.
И вот теперь Олифант приставал с прогулкой верхом, как будто она одна могла пробудить его к жизни?! Заставить опять заняться делами по хозяйству.
Да, у него были обязанности, он знал свой долг. Но сейчас ему было все безразлично. Он топил тоску в бренди, и ничего лучшего для себя не видел. Любого, кто отвлекал его от пьянства, он готов был послать к черту.
