Филиппа Грегори - Королевская шутиха
Весна 1554 года
Все последующие дни я курсировала между покоями королевы и покоями Елизаветы, но нигде не чувствовала себя спокойной. Королеву я неизменно видела с плотно сжатыми губами и решительным взглядом. Она понимала, что принцесса виновна и заслуживает смертной казни, однако не решалась перейти черту и отправить сестру в Тауэр. Государственный совет допрашивал Елизавету в полной уверенности, что она была не только прекрасно осведомлена о заговоре, но и принимала в нем самое живейшее участие. Эшридж должен был прикрывать мятежников с севера, пока те двигались на Лондон с юга. Самое скверное — Елизавету обвиняли в связях с французским двором, откуда она якобы получала деньги для мятежа. Принцессу обвиняли в том, что она договорилась о высадке французских войск, которых ждала со дня на день. Только верность жителей Лондона помогла королеве удержаться на троне, иначе там сейчас восседала бы Елизавета, а Мария находилась бы под арестом.
Советники убеждали королеву предъявить Елизавете официальное обвинение в государственной измене, но Мария противилась этому шагу, боясь, что он может всколыхнуть страну. Ее ужасало число людей, примкнувших к мятежу. Никто не брался предсказывать, не вызовет ли открытое обвинение Елизаветы новый мятеж. А вдруг у принцессы найдутся тысячи сторонников, готовых ценой собственной жизни спасти ее жизнь? Совсем недавно в Кент по этапу погнали тридцать осужденных мятежников, которых предполагалось для острастки казнить в их родных городах и селениях. Однако казнь тридцати человек вряд ли испугает сотни и тысячи сторонников протестантской принцессы, если они узнают, что ей грозит плаха.
Хуже всего, что королеве не хватало решимости оставаться жестокой до конца. Она надеялась увидеть Елизавету с поникшей головой, кающейся и умоляющей о сестринском прощении. Тогда бы она пошла на примирение с принцессой. Королева надеялась, что Елизавета признает: да, ее старшая сестра сильнее. В страшный час, когда мятежники готовились вступить в Лондон, Мария сумела воодушевить горожан, и те отстояли законную власть. Однако Елизавета не собиралась каяться и умолять сестру о милосердии. Горделивая и непреклонная, она продолжала утверждать, что ни в чем не виновна и что мятежники, надеясь спасти собственные шкуры, ее оговаривали. Марии было невыносимо видеть принцессу, приносящую лживые клятвы. Королева часами выстаивала на своей молитвенной скамеечке, подперев руками подбородок и устремив взор на изображение распятого Христа. Она неустанно просила Бога дать ей четкие наставления, подсказать, как она должна поступить со своей вероломной сестрой.
После одного из таких молитвенных бдений Мария поднялась с колен, подошла к камину, прислонилась к каменному остову трубы и стала глядеть на игру пламени.
— А вот она бы ни минуты не колебалась, вынося вам смертный приговор, — сердито сказала Марии Джейн Дормер. — Она бы едва успела надеть корону на свою голову, как ваша полетела бы с плеч. Елизавете было бы все равно, виновны вы, замешаны ли в мятеже или вас просто снедала зависть. Она бы казнила вас, просто чтобы избавиться от наследницы.
— Для тебя Елизавета — чужой человек, а мне она сестра, — ответила Мария. — Я не могу перечеркнуть прошлое и вымарать из памяти, как я учила ее ходить и как она крепко держалась за мою руку, делая нетвердые шаги. И теперь я должна отправить эту взбалмошную девчонку в ад?
Джейн Дормер ответила недовольным пожатием плеч и склонилась над шитьем.
— Я буду снова молиться и просить у Бога наставления, — тихо сказала королева. — Я должна найти способ уживаться с Елизаветой, как и подобает сестрам.
В марте холода начали отступать. Теперь раньше светало и позже темнело. Двор по-прежнему находился в напряжении, следя за судьбой принцессы. Советники королевы допрашивали ее чуть ли не ежедневно, однако сама королева избегала видеться с сестрой.
— Я просто не могу, — признавалась она нам.
Королева все еще ждала советов с небес, которые позволили бы ей, не отягчая совести, отправить Елизавету на суд. Если уж советники не желали принимать объяснений принцессы, суд тем более отмел бы все ее утверждения. И тогда бы Елизавету ждала короткая дорога на эшафот.
Обвинений против Елизаветы хватало, чтобы казнить ее трижды, однако королева по-прежнему не могла принять решения. Накануне Пасхи я получила письмо от отца. Он спрашивал, не сумею ли я отпроситься на неделю, чтобы поухаживать за ним. Он сообщал, что неважно себя чувствует, и ему трудно самому закрывать и открывать ставни. Следом он добавлял, чтобы я не беспокоилась: у него была обыкновенная простуда, и скоро он совсем поправится. Тем более что Дэниел навещает его каждый день.
Заботы Дэниела об отце меня совсем не обрадовали, однако я показала письмо королеве и, когда та разрешила мне отлучиться на неделю, собрала свои нехитрые пожитки, добавив к ним смену одежды. Естественно, я не могла уйти, не простившись и с принцессой.
— Королева позволила мне отлучиться на неделю. У меня заболел отец, я буду за ним ухаживать, — сказала я, опускаясь перед Елизаветой на колени.
С верхнего этажа доносился лязг и грохот посуды. Туда переехала кухня леди Маргариты Дуглас — родственницы Марии и Елизаветы по линии Тюдоров. Никто не предупредил поваров и слуг, не приказал им вести себя потише. Должно быть, леди Маргарита нарочно увеличила число кастрюль и сковородок, чтобы вся эта утварь производила побольше шума. У этой женщины было вечно кислое, недовольное лицо. В случае смерти или казни Елизаветы Маргарита имела большие шансы наследовать престол. Возможно, она торопилась спровадить принцессу на тот свет.
— Уходишь? — переспросила Елизавета, вздрагивая от звуков сверху. — А когда вернешься?
— Через неделю, ваше высочество.
Она кивнула. Я с удивлением увидела, что у нее дрожат губы, словно она вот-вот заплачет.
— Ханна, а тебе обязательно нужно покинуть дворец? — тихим, печальным голосом спросила принцесса.
— Конечно, ваше высочество. Отец там один. У него была сильная простуда. Я просто должна ему помочь.
Елизавета отвернулась и ладонью вытерла мокрые глаза.
— Боже милостивый, я сейчас — как ребенок, теряющий няньку.
— Что случилось? — спросила я.
Я еще не видела ее столь подавленной. Даже в те дни, когда ее тело было раздуто водянкой, глаза блестели тягой к жизни. Сейчас они потухли.
— Что с вами, ваше высочество?
— Страх проморозил меня до самых костей, — призналась Елизавета. — Знаешь, если страх — это холод и тьма, то я, должно быть, живу сейчас в бескрайних просторах России. Мне рассказывали: там вот так же темно и очень холодно. Меня никто не навещает — меня только допрашивают. Никто просто так не касается моей руки — меня лишь препровождают на очередной допрос. Мне перестали улыбаться. Меня буравят глазами, пытаясь заглянуть в сердце. Все друзья, какие у меня были, либо в изгнании, либо в тюрьме, либо… на том свете. Представляешь? Мне всего двадцать лет, а я совсем одна. Меня никто не любит, обо мне никто не заботится, если не считать Кэт и тебя. А теперь еще и ты уходишь.
