Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Йен Тхи Май… делать их… петь, — вдруг улыбнувшись, сказал вьетнамец, точно так же, как и Аньес, задрав голову. В небе парил воздушный змей, издавая совершенно невероятные, неповторимые звуки. Ветер трепал его крылья, и от этого ветра змей звенел еще больше.

— Это как флейта, — улыбнулась она, чувствуя, что он отозвался на ее восторженность и желая продлить эту минуту. С местными, по-настоящему местными, ей общаться так и не довелось, хотя очень хотелось. — Этот Йен Тхи Май — делает их из флейт? Это он придумал?

— Май — женщина! — рассмеялся вьетнамец. — Май делать как отец, отец отца и его отец. Старик… Ку Выонг. Он не мочь — она учиться. Он умирать — она мастер. Чи Май спускаться вниз и показывать театр на небе — и идти до моря. Много славы иметь.

— Это очень красиво, — прошептала Аньес, не в силах оторвать взгляд от ускользающего ярко-красного летящего змея, маячившего над поселением и издающего высокие протяжные звуки из нескольких бамбуковых дудок, прикрепленных к его основе. Теперь она точно знала, какие песни поет ветер, знала его голос и ритм дыхания. У нее же самой дыхание перехватывало.

— Мне бы очень хотелось посмотреть ближе, — то ли попросила, то ли просто произнесла она, так и не глядя на своего стража. Тот лишь пожал плечами.

— Ван Тай не запрещать. Но далеко — нет. Ходить — нельзя.

О том, что ей дозволено перемещаться по деревне, Аньес сказали уже давно, и все же она если не боялась, то по крайней мере робела. Это было сложно теперь, гораздо сложнее, чем в Ренне или в Париже, — снова учиться быть среди людей, которые тебя ненавидят. Впрочем, считается ли ненавистью то, что они могут испытывать? К примеру, ее страж — уж он-то точно не ненавидит. Может быть, она даже немного ему нравится, если судить по тому, как он нынче разболтался. Или девушка, которая кормит ее и прибирает в комнате. Она же дала ей одежду, помогает со стиркой. И еще устраивается ткать вечерами в соседней комнате и даже поет. Она ткачиха и, как большинство вьетнамцев, даже не умеющих читать, знает много стихов, которые они здесь распевают. Говорить с ней Аньес не могла, потому что в поселении в таком отдалении от города люди не знали французского и изъяснялись на языке вьетов. Девушка же ни разу с ней не заговорила. Но слушая ее пение, Аньес ловила себя на том, что улыбается. Она не сомневалась в том, что песням этим сотни лет. Они на целую вечность моложе песен ветра, но все-таки очень древние. В таких местах ничего не меняется веками, и совсем неважно, что где-то далеко на юге этой удивительной земли, которую она только-только начинала узнавать, — враг, лишающий их свободы. А чуть спустись с этих гор здесь, на севере, — ежедневно и ежечасно гибнут люди.

Она сама тогда чуть не погибла. От рук тех, кому хотела помочь. Она и теперь которую неделю не знает, что будет завтра, и даже как изменится ее жизнь к исходу очередных суток. Ксавье все еще думал, как вернуть ее домой, не вызвав лишних подозрений. Но солдаты Вьетминя, разбившие лагерь поблизости от маленькой деревушки, глядели на нее недобро и, кажется, с куда большим удовольствием, чем хотели показать, попросту пристрелили бы ее, лишь потому что она француженка. Или скорее зарезали — тратить на нее патроны никто бы не стал. Но это тоже не являлось ненавистью. Это убежденность в том, кого резать надо первыми. И Аньес не находила аргументов, почему бы они были неправы.

Одно ясно наверняка. Когда она окажется в расположении французских войск, с ее службой будет покончено. Скрывать далее беременность не представлялось возможным. А избавляться от ребенка она уже не хотела, да и поздно. Слишком поздно. Она мало что смыслила в процессе деторождения, но знала точно — у нее живот начал расти, ни один врач не возьмется травить плод. И даже мысль о подобном вызывает в ней самой отвращение.

Ее сын в утробе, она знала это наверняка, делает все для того, чтобы родиться. Он прошел с ней половину чужой дикой страны и проявил себя настоящим бойцом с твердым нравом его отца. Он щадил ее, чтобы ей было хоть чуточку легче, и он имеет право жить. Возможно, когда-нибудь он точно так же, как сейчас она, с восторгом будет наблюдать за летящими змеями. Может быть, купленные в Ренне и не умеющие петь, они не покажутся ему такими волшебными, как этот, парящий над землей, люди которой для нее чужие. Но зато у них будет все остальное. У них будет следующий день. И следующий. И следующий.

Если только ей удастся вернуться домой. С остальным она разберется там. Возможно, даже обретет равновесие, научится находить радость в чем-то ином, чем было до того мгновения, как ее загнали, будто лошадь. Возможно, есть иные пути быть нужной и полезной, чем так бездарно и по собственному скудоумию торчать в позабытом богом краю. Она что-нибудь придумает. Обязательно. Потом.

Но ценить моменты настоящего Аньес училась только теперь.

— Можно я возьму фотоаппарат? — попросила она осторожно у своего «тюремщика». У нее пленки еще оставалось на два или три кадра, но к камере она пока не прикасалась. Пусть ей и вернули все, и оно даже оказалось цело, но, помня о том, какая съемка была последней, Аньес не могла сменить ее пасторалью. А сейчас ей подумалось, что кадры из дома старейшины, если все вышло хорошо, могли бы быть самым сильным, что удалось запечатлеть за все время работы.

Но были еще змеи. Удивительные змеи в высоком и будто бездонном небе Индокитая. Пятый океан, который ей очень хотелось забрать с собой.

— Нет, — замахал руками вьетнамец, ошалело глядя не нее. Видимо, подобной наглости он и не ожидал от Аньес, обычно смирной, старавшейся как можно меньше попадаться другим на глаза. Все же ожог от сигареты на лбу чему-то ее научил.

— Нет, Ван Тай злиться! — продолжал тарахтеть соглядатай. — Ты не снимать! Опасность! Смотреть — можно. Снимать — нельзя. Ты слышать? Ты меня понимать?

Конечно, она его «понимать». Что еще ей оставалось.

Только вздыхать и подчиняться. Неуемный характер давал о себе знать. Но Аньес искренно верила, что перестала быть самоубийцей. Нет, она ценила жизнь. Она всегда ее ценила, даже когда лучше бы умереть, даже после смерти Марселя, в ту пору, в которую не существовала, не была собой, а только набором членов и органов. Ценила, когда нельзя было ценить, если ты в здравом уме. Но теперь — это чувство стало особенно сильным. Почти неконтролируемым. Будто бы жить она хотела не только за себя.

Да, она «понимать» вьетнамца, приставленного к ней, и потому, лишь весело и добродушно ему улыбнувшись, двинулась в ту сторону, где парил и пел змей. Поселение здесь, на высокогорье, склоны которого опоясаны рисовыми террасами, было небольшим, и вряд ли до него так уж легко добраться. Дома располагались хаотично и оттого казалось, что очень тесно друг к другу, хотя простора здесь хватало. И все же бредя протоптанной между хижин дорогой и слыша за спиной шаги своего стража, испытывая и страх, и восторг, Аньес в каждом своем движении безошибочно улавливала невыразимые оттенки свободы, которую странным образом обрела в плену.

Йен Тхи Май, красивая улыбчивая женщина средних лет, держала в руках нити, не позволяя змею улететь, а вокруг нее собралась целая орава ребятишек, пришедших в восторг от происходящего, почти такой же сильный, как восторг рядового де Брольи. Май рассказывала что-то высоким голосом, нараспев, и детишки слушали, похохатывая — видимо, рассказ был веселым, а Аньес досадовала на то, что совсем ничего не понимает. Но все же шум ветра, переплетавшийся с голосом вьетнамки и свистом дудки высоко над головами, создавал ощущение счастья, которого на свете быть не могло. И в ее мире быть не могло. И Аньес не знала, не представляла, как рассудить, где был сон больший — вся прежняя жизнь, в котором существовали ее Тур-тан на океане, цветастый и переливающийся огнями Париж, мягкая кровать и утренние газеты. Или этот момент, когда, облаченная в простую крестьянскую одежду, просторную и грубую, однако пока еще скрывавшую пусть и не слишком разительные, но начинавшие становиться заметными изменения фигуры, она стоит посреди всего такого… золотистого и изумрудного и глядит на алого поющего змея, а в голове ее голосом Йен Тхи Май раздается: «Дин-дон, дин-дон!»