Джудит Тарр - Дочь орла
— Кельн, — говорила она. — Больше, чем когда-либо, нам нужен Кельн, его стены и его войско. Мы отправимся туда вместе. Затем, когда Оттон будет в безопасности, я оставлю его на тебя и архиепископа Варена и отправлюсь на юг. — Она вздернула подбородок. — Нам нужна императрица Аделаида. У нее в руках Италия и все силы, которые она должна дать.
И вся ненависть, которую она питала к жене своего сына. Благодаря усилиям второго Оттона они примирились. Затем он дал матери регентство над Италией, то есть положение и власть, обеспечившие ее верность престолу.
Теперь Феофано придется подвергнуть эту верность проверке на прочность во имя своего сына, как бы ни обидно было просить. Она понимала, что положение обязывает; спорить бесполезно.
Аспасия кивнула.
— И все же, — сказала она, — разумно ли это? Если ты сейчас покинешь Германию, ты оставишь свое место свободным для любого, кто пожелает его занять.
— Неужели разумнее посылать гонца? — неожиданно резко ответила Феофано. — Есть вещи, которые могу сказать только я, сделки, которые могу заключить только я. И я должна быть уверена, что Италия на нашей стороне.
Их взгляды встретились. Обе они помнили, как некогда Аделаида выступала в пользу Генриха.
— Но теперь, — сказала Феофано. — Бог не допустит этого. Это было до того, как у ее сына появился наследник. До того, как мы предложили ей долю в управлении империей.
— Ты это сделаешь?
— Я сделаю все, что должна.
— Тогда возьми с собой Оттона, — сказала Аспасия.
— И потерять Германию? — Феофано закрыла глаза. Ее лицо было усталым и без выражения. Она постарела, подумала Аспасия. Смерть мужа унесла остатки ее юности. Она была еще красива, но это не была красота молодости, мягкая и плавная. Горе, заботы, власть иссушили ее.
Она ненадолго прикрыла лицо руками. Открыла глаза.
— Оттон должен быть в Германии, — сказала она, — он ее законный король. Ты будешь оберегать его. И я, пока мы не доберемся до Кельна.
Если Феофано принимала решение, ничто не могло заставить ее изменить его. Аспасия теряла свое влияние, или Феофано выросла слишком умной, чтобы поддаваться на византийские хитрости. Они ехали в Кельн среди войска, под охраной днем и ночью, и Феофано все еще склонялась к тому, чтобы оставить своего сына и ехать в Павию. Неважно, что он в опасности. Неважно, что альпийские перевалы в глубоком снегу. Она должна ехать. И больше говорить не о чем.
Аспасия успела привыкнуть к германской дикости: густые леса. Древнеримские дороги, реки, города, окруженные участками расчищенной земли. Германия не была темной страной, особенно зимой, когда даже ночью было светло от снега. Кельн с его высокими стенами, построенный на отмели широкой сонной реки, показался ей темным и зловонным, как собачья конура; или как тюрьма.
Впервые она поняла людей, которые ужасались при одной мысли жить в городе… Она завидовала Феофано, которая задержалась всего на несколько дней, потом села на коня, в мужских штанах под юбками, — передвигаться в носилках было бы слишком медленно — и отправилась в Павию. Над теми, кто остался, город сомкнул свои зимние, убийственно холодные объятия, лишенные благодатного снега.
Оттон, слава Богу, был здоров, хотя он не всегда был таким бодрым, как хотелось бы Аспасии. Он не слишком скучал по матери. Ему больше не хватало сестер. Они были в Кведлинбурге под присмотром аббатисы Матильды.
Аделаида и младшая Матильда были еще слишком малы, чтобы возражать, но София часто высказывала свое недовольство. Ее отец частенько говорил, смеясь, что она должна была бы родиться мальчиком. Она тоже так думала, но ей еще предстояло понять, в своем восьмилетнем возрасте, почему ее малолетний брат стал королем, а не она, которая была старше, сильнее и умнее.
Феофано уже давно решила, что отправит Софию в монастырь. На западе не все обитательницы монастыря становились монахинями. Некоторые становились канонисами, что обязывало к целомудрию и послушанию, но не к бедности; канониса могла жить в стенах монастыря, но была вольна отправиться в путешествие с собственными слугами, иметь собственное хозяйство и все, что необходимо для жизни в миру. Едва ли это святая жизнь, но для принцессы вполне подходящая. Аспасия иногда думала, что это подошло бы и ей, если бы у нее не было Исмаила.
Она скоро привыкла совершать прогулки по городской стене. Здесь она могла подышать свежим воздухом и не боялась выпустить из рук Оттона. Архиепископ Варен был с ней безукоризненно вежлив, но она чувствовала, что он считает ее дурочкой.
— Наседкой, — уточнил Исмаил, что привело ее в бешенство.
— Но кто-то здесь находится только потому, что здесь его величество, разве не так? — ощетинилась она.
Его величество, закутанный в меха так, что походил на медвежонка, сидел на руках у няньки, уговаривая ее идти быстрее. Один из охранников, засмеявшись, посадил его на свои широкие плечи, чем привел его в полный восторг.
Аспасия почувствовала, как ее гримаса превратилась в улыбку. Исмаил, пожалуй, так бы уже не смог. Она видела лишь кончик его носа, покрасневшего от ветра, и немного бороды. Остальное скрывалось в широком черном шерстяном плаще на медвежьем меху.
— Тебе бы лучше пойти домой, — сказала она, — он здесь в безопасности. И мы не будем гулять долго.
Медвежья шкура прорычала что-то, как живая. Она рассмеялась, сама себе удивляясь. Как давно она не смеялась…
Оттон ехал на охраннике, как на коне, подражая всадникам, которых он видел.
— Когда все это кончится, — сказала Аспасия, — надо будет собрать группу его ровесников. Дети лучше развиваются, когда у них есть компания; а королю нужно иметь друзей детства, которым он мог бы доверять.
— Ты надеешься, что это когда-нибудь кончится? — Исмаил остановился на углу стены, где башня прикрывала от ветра и солнце пригревало хоть немного. Отсюда была видна река, широкая, черная, окаймленная льдом, поля, выметенные ветром, и опушка леса.
Аспасия встала рядом с ним. Она не могла сделать того, что ей хотелось: проскользнуть под плащ и прижаться к нему, грея его всем своим телом. Это будет потом, когда-нибудь. Здесь не было ни одного укромного места, на каждом углу стояли солдаты, и, куда ни глянь, всюду были люди епископа.
— Все кончается, — сказала она. — Даже германская зима.
— Конечно, но что же мы тогда увидим?
Наверное, такое мрачное настроение было у него от холода. А может быть, он хотел ее. Как всякая женщина, она была склонна преувеличивать свою роль в его настроении.
Оттон подъехал к ней на своем ухмыляющемся «коне». Он спрыгнул ей на руки, но не потребовал, чтобы его немедленно опустили на землю. Щеки его горели, глаза блестели.
