Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы
Она подняла свои померкшие глаза.
— Внесите его в дом, — сказала она, не повышая голоса.
Никто не двинулся с места, все только угрюмо взглянули на жандарма.
— Мой товарищ пошел за подкреплением, — буркнул он.
Она оперлась на палку, немного выпрямилась.
— Внесите его, — сказала она, не повышая голоса.
— Остаться здесь! — резко приказал жандарм Давиду, но не стал возражать, когда садовник и кто-то еще пошли к сараю и, сняв с петель дверь, осторожно положили на нее Жорди, затихшего и выпрямившегося.
— В зал, — показала рукой Анжела Тереса.
Получилась целая процессия — мужчины, несшие покойного, Анжела Тереса, опиравшаяся на руку Давида, Анунциата, жандарм с карабином, несколько простых прохожих, на которых он рявкнул, когда они тоже хотели войти в дом. Они сразу же повиновались, вернулись обратно и остановились у кровавого пятна.
Дверь положили на четыре стула, два в изголовье и два в ногах.
— Оставьте его Анунциате и мне, — сказала Анжела Тереса.
Кто поклонился, кто перекрестился, потом все вышли, прикрыв за собой двери.
Жандарм показал карабином на стул в холле. Давид сел. Было слышно, как обе женщины сходили за бельем и водой.
Жандарм зажег свой «капораль», сделал несколько нервных затяжек. Руки его слегка дрожали. Возможно, он в первый раз убил человека.
Несколько запекшихся пятен крови на полу безмолвно выкрикивали свое обвинение. Резким тоном он приказал Анунциате их вытереть.
Он не мог оставаться безучастным к глухому молчанию, к избегавшим его взорам. Но в его взгляде хищного зверя, в желтых с крапинками глазах не было раскаяния, был только страх, который мог обернуться жестокостью.
«Подкрепление» заставляло себя ждать. Начальство праздновало рождество со своими домочадцами, наверно им думалось, что вообще преступление и кровопролитие не уйдут от них и после праздников.
Человек в оливково-зеленом мундире храбрился и потому начал бахвалиться.
— Думаете, вы нас тогда провели, — сказал он, небрежно поигрывая карабином. — А некоторые решили, что Жорди удалось сбежать в Барселону. Но мой товарищ и я, мы-то оказались похитрее, чем они. И чем вы. Мы внушили вам, что у нас нет никаких подозрений. Вы нас не замечали, а мы за вами все время следили. Мы-то знали, что рано или поздно вы осмелеете и себя выдадите.
Какое там «осмелеете»! Когда того несчастного от страха одолевает чувство удушья и он выбегает, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха… Вот как, должно быть, произошло. Это было единственное объяснение, почему Жорди выбежал на улицу прямо средь бела дня.
Но кое-что оставалось непонятным. Он ведь не бежал. Он шел спокойным шагом. Остановился и стал смотреть на горы с таким выражением, как будто прошел насквозь через свой страх и вышел уже с другой стороны. Это не было ошибкой. Давид видел его спереди, в свете яркого дня.
Неужели он стоял там, предлагая свою грудь в качестве мишени?
И был застрелен в спину этим хвастливым, трусливым болваном.
Давида охватило такое непреодолимое отвращение к стоящему перед ним человеку, что свое ощущение он воспринял как исходящую от жандарма резкую вонь.
Минуты шли. Человек в оливково-зеленом мундире расхаживал вокруг вызывающей походкой, подрагивая икрами. Давид упрямо смотрел в пол. Если бы тот встретил его взгляд и понял, какие чувства в нем вызывает, карабин выстрелил бы сам собой.
А там, в горах, в монастыре, сидит Люсьен Мари и ждет, и с каждой минутой беспокоится все больше, почему я не иду. Она понимает — что-то случилось, но что именно — не знает, и начинает себя взвинчивать, а я даже не могу послать ей весточку…
Анунциата распахнула обе половинки дверей в глубине комнаты. Давид поднялся, он и жандарм посмотрели друг на друга, потом оба направились к дверям. Но из вежливости он пропустил Давида впереди себя.
— А вы останьтесь там, — сказала Анжела Тереса своим угасшим, надтреснутым голосом убийце. Последнее слово осталось в воздухе невысказанным.
Жандарм вздрогнул, покраснел, пришел в ярость — но остановился.
Откуда взялась у нее эта сдержанность, эта внушающая уважение строгость?
В комнате было темно, потому что ставни они закрыли. Свет шел только от двух стоявших по обе стороны изголовья высоких серебряных канделябров с зажженными свечами.
Там, на самом нарядном белье Анжелы Тересы с ручной вышивкой, покоился Франсиско Мартинес Жорди. В чертах его не было видно боли, не было видно следов насильственной смерти; не было также и суровости. Его лицо с задорным тупым носом и веснушками разгладилось и помолодело. Глаза были закрыты, губы сомкнуты, но казалось, на них витает какая-то неизъяснимая слабая улыбка, как будто теперь он чувствовал себя надежно защищенным и мог позволить себе беззлобно поддразнивать своих преследователей.
— Пако, — произнес Давид сдавленным голосом, ничего не различая, кроме трепетного сияния свечей.
Вот и конец его мечте о том, чтобы хоть раз сделать настоящее дело — помочь человеку вырваться на свободу. Еще бы один только день…
Послышались шаги и голоса — прибыло «подкрепление». Раздался резкий вопрос лейтенанта.
— Где он?
Но войдя в комнату и увидев Жорди на смертном одре и Анжелу Тересу рядом с ним на стуле, он невольно сдержал себя, сделал крестное знамение и одно мгновение стоял строго по стойке смирно.
Давид тем не менее заметил, что тыльной стороной руки он дотронулся до руки Жорди и убедился, что она действительно холодная.
— Скоро придет машина и заберет его, — прогремел он, пытаясь приглушить свой командирский голос.
— Нет, — прервала его Анжела Тереса. — Сегодня ночью мы будем здесь читать молитвы над моим сыном.
— Вашим сыном? — Лейтенант перевел вопросительный взгляд с нее на Давида.
— Над моим сыном Эстебаном, — ответила Анжела Тереса. — Мы ждали долго — и вот теперь он пришел.
Лейтенант сделал Давиду знак следовать за ним в холл. Потом прикрыл за собой дверь.
— Что это значит? — нахмурился он. — Сошла с ума или притворяется?
— Нет, она не притворяется, — покачал головой Давид. — Я склонен думать, что границы реальной жизни у Анжелы Тересы очень зыбкие: они как волны, ходят то туда, то обратно, между настоящим и прошлым.
— Ну, во всяком таком я не разбираюсь. — Лейтенант нетерпеливо передернул плечами. — Я только считаю, что плохо, когда в деле замешаны женщины. Но эта хоть не кричит и не плачет.
Давид его не слушал.
У нее не было больше сил желать, чтобы сыновья вернулись к жизни. Но все эти годы она так печалилась, что не могла оказать им последнюю услугу, как это делают все старые женщины, подарить им достоинство и смертный покой. О господь милосердный, не дай никому отнять у нее веру, что желание ее исполнилось!
