Елена Арсеньева - Царица без трона
И неторопливо начал отступать, не спуская с Димитрия глаз.
«Сын мой…» Это приходил его отец? Грозный царь приходил?!.
Димитрий рванулся к нему, сел на постели – и содрогнулся от набатных ударов, доносившихся, чудилось, со всех сторон.
– Что там? Что там? – воскликнул было Димитрий, потом увидел, что Марина начала просыпаться, и осекся, не желая ее тревожить.
Накинул кафтан, еще какую-то одежду, сапоги, выскочил в сени.
– Что там?!
Фюрстенберг смотрел с тревогой: он не знал.
Вдруг в сенях появился Димитрий Шуйский, брат князя Василия.
– Что там?! – уже во гневе крикнул Димитрий.
– Пожар, государь! – приветливо отозвался Шуйский. – Изволишь поехать и средь ночи?
На его лице сияла улыбка. Димитрий тоже улыбнулся в ответ: его приближенные уже привыкли, что царь сам ездил на пожары. Ничего странного в этом не было: это только Борис Годунов да его предшественник Федор Иванович отсиживались, грузнели в покоях, а Иван Васильевич, отец Димитрия, не единожды собственноручно отстраивал Москву, горевшую охотно, часто, страшно…
– Изволишь поехать? – повторил Шуйский.
– Поеду, только оденусь.
Димитрий вернулся в покой и, не тревожа жену, стал одеваться, вслушиваясь в нараставший набат.
Брови его начали хмуриться. К пожару так не звонили…
Звонили не к пожару.
Лишь только рассвело, князь Василий Шуйский приказал отворить ворота тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи. С солнечным восходом ударили в набат: сперва в церкви Святого Ильи на Новгородском дворе на Ильинке, потом зазвонили в соседних церквах, а уж потом черед дошел до большого полошного колокола, в который всегда били тревогу. Звон катился от одной церкви до другой, подхватывался звонарями, и через малое время во всех московских церквах били набат, причем во многих местах, ничего не зная, звонили лишь потому, что другие звонят.
Народ со всех сторон бежал в Китай-город. На Красной площади толпилось уже до двухсот пеших заговорщиков; только главные зачинщики – Шуйский, Татищев, Голицыны были на конях.
– Что за тревога? – спрашивали набегающие люди, которые ни о чем не ведали, а заговорщики выкликали в разные стороны:
– Литва стакнулась убить царя и перерезать бояр наших! Идите в Кремль бить литву!
Эта весть мгновенно разнеслась по площади, а затем и по городу. Все поляки, остававшиеся в своих домах – ведь было еще раннее утро! – были обложены толпой, готовой грабить и убивать. Все поляки или люди в иноземном платье, на беду свою вышедшие из дому и застигнутые на улице, тотчас поплатились за это жизнью, и, когда появился отряд польских верховых, стремящихся прорваться к Кремлю, его тотчас осадили, потеснили, а улицы на подходе к Кремлю заключили рогатками. В Москве всегда с наступлением ночи многие улицы перегораживали рогатками, чтобы не шастали в темноте всякие лихие люди, не пугали спящих горожан; теперь эти рогатки сделались орудием бунтовщиков. Там же, где рогаток не было, в ход пошли бревна, выломанные из мостовой. Не только зрелые мужчины, но даже едва вошедшие в возраст юноши с полудетским пухом на щеках бежали в тот час с луками, стрелами, ружьями, топорами – что у кого было, хотя бы просто с дубинками, крича:
– Бей поляков, бей литву, тащи все, что у них есть!
Толпа врывалась во все дома, где жили поляки, не боясь ошибиться. Ведь дома эти были заранее помечены по приказу Шуйского, к тому же, как известно, лес рубят – щепки летят. Тех, что пытались защититься, убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надежду остаться в живых, но лишились и вправду всего, даже чем грех прикрыть.
Смятение царило во всем городе.
В это время князь Шуйский, держа в левой руке крест, а в правой – обнаженную саблю, ворвался в Кремль через Фроловские [65] ворота. Перед Успенским собором он соскочил с коня, торопливо помолился перед иконой Владимирской Божьей Матери и крикнул окружающим:
– Кончайте скорей с вором и разбойником Гришкой Отрепьевым. Если вы не убьете его, он нам всем головы снимет. Во имя Господне идите против злого еретика!
Набатный звон раздавался уже в Кремле.
Басманов услышал его в мыльне. Кое-как вытерся, оделся, побежал в покои государя. Он ни на миг не поверил, что звонят к пожару. Тут было что-то иное. И, кажется, он уже знал что. В каком-то переходе выглянул в окошко и увидел то, что видел иногда в самых страшных своих сновидениях: толпу, бегущую по Кремлю. Толпу, вооруженную чем попало и готовую проливать кровь.
– Стойте, безумные! – закричал Басманов, высовываясь сколько мог в узкое оконце. – Остановитесь во имя Господа Бога! Одумайтесь!
– Отдай нам своего царя-вора, тогда поговоришь с нами!
Стрела вонзилась в оконницу рядом с лицом Басманова. Он отпрянул, зная, что во второй раз лучник промаху не даст и другая стрела окажется у него во лбу. Какой-то миг стоял, глядя, как трепещет оперенье качающейся стрелы, слушая, как еще звенит она, взвихренная стремительным летом, а сам словно бы слышал чей-то голос:
«Я тебе, государь, раз поклявшись, верен буду до смерти!»
Опомнился, ринулся дальше, в покои царя. Тут, в передней комнате, столкнулся лицом к лицу с Димитрием и, не сдерживая ярости, закричал на него как на мальчишку:
– Не верил мне, не верил своему верному слуге! Вот, дождались! Бояре и народ идут на нас!
Они обменялись взглядами, и тут распахнулась дверь, и в покои ворвался какой-то человек, одетый во все белое, словно призрак, с безумным лицом оголодавшего по крови убийцы. Это был казенный дьяк Тимофей Осипов, который нынче простился с женой и детьми навеки, исповедался, причастился и, томимый желанием принять мученический венец, явился убивать расстригу.
Сбитая с толку охрана пропустила его, очевидно, потому, что в руках его не было оружия, да и Димитрия с Басмановым это в первую минуту успокоило. Они решили, что дьяк явился им что-то сообщить.
Так оно и оказалось.
– Ну, кесарь безвременный, проспался ты? – тихо, вкрадчиво спросил Осипов. – Пришла пора давать ответ людям. За все, за все… Велишь себя именовать непобедимым императором и кесарем? Но это Богу противно! Ты не кесарь, ты вор, расстрига, ты Гришка Отрепьев, чернокнижник, еретик и обругатель православной веры!
С этими словами он выхватил из-под полы нож, уже обагренный кровью. Так вот чем объяснялось, что он легко прошел в палаты государевы, небось уж попробовал остроты своего оружия на каком-нибудь стражнике!
– Так получи, вор… – начал было Осипов вещать вновь, занося руку, однако Басманов не дал ему продолжить: рассек надвое саблею. Потом с недюжинной силой схватил тело дьяка и вытолкнул его в окно. Это было встречено воплем толпы, которая снова рванулась на приступ.