Елена Арсеньева - Бог войны и любви
Цветочница на миг зажмурилась. Наконец нашла в себе силы повернуться и с ненавистью взглянуть на смуглую, роскошно одетую женщину с яркими и прекрасными глазами, которые искрились победительной насмешкой.
— Анжель… — промурлыкала темноглазая дама. — Тебе идут эти цветы! Вот уж воистину — а numbie violette [80]! — Она закатилась злорадным смехом. — Так, кажется, называл тебя злополучный Фабьен?
Дама торопливо перекрестилась, а когда опустила руку, то увидела жало клинка у самого своего горла.
— Именно так, сударыня, — с напускным смирением проговорила цветочница. — Вы ведь были очень привязаны к моему бедному супругу? Утешу: вам очень скоро предстоит встреча с ним.
— Ты опять промахнулась, моя крошка, — с сожалением произнесла дама, улыбаясь кому-то, стоявшему за спиной цветочницы, и в то же мгновение руку ее стиснула мужская рука — да с такой силой, что пальцы молодой женщины разжались и клинок со звоном упал на пол.
— Извините, графиня, я позабыл крикнуть, подобно Полонию, «Меня убили!» — как следовало бы по Шекспиру, — со смирением проговорил мужской голос, показавшийся знакомым.
Цветочница резко обернулась и увидела полуголую девицу, все еще стоявшую на коленях в постели, с ужасом взиравшую на происходящее. Высокий рыжеволосый мужчина поднял оружие с полу, положил на стол так, чтобы цветочница не могла до него дотянуться, и небрежно махнул девице: «Пошла вон!» Девицу как ветром сдуло, а он принялся застегивать штаны.
— Но, друг мой, вы хотя бы успели получить удовольствие? — с сочувствием в голосе спросила черноглазая дама и без тени смущения уперлась взором в явственную выпуклость на его лосинах.
— Нет, — буркнул мужчина. — Роль Полония оказалась слишком ответственной и потребовала всего моего внимания. Так что я не возражал бы против антракта с какой-нибудь хорошенькой Офелией…
— Вы извращенец, Моршан! — засмеялась дама. — Ведь Офелия была дочерью Полония!
— Ну что поделаешь, я уже давно ничего не читаю! — развел руками Моршан, и вдруг взор его исполнился надежды: — А не пришла ли пора, сударыня, мне получить наконец старый должок — то, что вы посулили мне еще там… в гостиной со стеклянной стеной?
Дама испытующе взглянула на цветочницу, которая с ужасом смотрела на мужчину, словно увидела восставший из гроба призрак.
— Как настроение, Анжель? Держу пари, ты поднимешь юбку, лишь только Моршан коснется тебя одним пальцем. Помнишь, как это было тогда? Помнишь? — Она закатилась истерическим смехом, но вдруг сделалась серьезной и хрипло прошептала: — Бывают мгновения, когда смерть близка к нам и нас неумолимо влечет в ее объятия. Ты чувствовала, когда шла сюда, что идешь навстречу смерти, Анжель?
* * *«Нет! — могла бы ответить Ангелина. — Нет, я верила в удачу!» И в самом деле, когда неделю назад, на площади Людовика ХV, она узнала в толпе мадам Жизель, ей показалось, что Бог все же внял ее мольбам. Ведь все время с тех пор, как Ангелина наконец обосновалась в Париже, она искала графиню д'Армонти повсюду и уже опасалась, что та ускользнет от ее мести, ибо многие из ярых приверженцев Наполеона покидали столицу, страшась, что русские все-таки войдут в город, несмотря на все меры, принятые бывшим «властелином Вселенной».
По единодушному согласию знатоков военного искусства Наполеон нигде не выказал столько прозорливости и энергии в военных делах своих, сколько выказал ее в пределах самой Франции. Быстро переходил он из одного места в другое; внезапно появлялся там, где его меньше всего ожидали; для ускорения переходов изыскивал места, бывшие до того непроходимыми… Словом, явил все искусство свое. Однако — тщетно. И близился решительный час.
Российский царь, король прусский и австрийский полководец князь Шварценберг опередили Наполеона на подступах к его столице, в то время как «завоеватель мира» шел к Парижу кружной дорогою, через Труа и Фонтенбло. Впрочем, император не сомневался, что сделал великий город неприступным. Он предписал возвести на заставах укрепления, перекопать улицы рвами, снять с замощенных улиц камни и сложить во все ярусы домов, чтобы низвергать на войска противника, если они все-таки окажутся в городе. Наконец, повелел вооружить народ, выжечь предместья, взорвать мосты и, отступив на левый берег Сены, защищать его, не щадя жизни, доколе он не подоспеет к войскам своим.
Однако Жозеф, брат Наполеона, не сумел выполнить все его приказания. Ангелина слышала, как на площади Людовика ХV во всеуслышание читают воззвание фельдмаршала Шварценберга к жителям Парижа: «Союзные войска уже под стенами столицы; цель их похода — мир искренний и непоколебимый. Двадцать уже лет Европа орошается кровью и слезами. Приступите к общему делу человечества, утвердите мир и спокойствие!» И она поняла, что уже никто не сомневается в неотвратимости падения Парижа. Кое-кто уже нацепил белые банты, знак роялистов, на шляпы; загремело имя Бурбонов, не повторяемое двадцать лет. Знатнейшие дамы раздавали народу банты и воспламеняли сердца против Наполеона. Пытались всучить белую розетку и Ангелине, однако она не хотела привлекать к себе излишнее внимание и поспешила перейти на другой край площади, где тоже толпились люди, но настроение их было совсем иным. Здесь по рукам ходила карикатура, изображавшая донского казака, преследуемого французами. Зрители, среди которых наметанный глаз Ангелины без труда узнал старых наполеоновских гвардейцев, покатывались со смеху:
— Посмотрите! Посмотрите, как бедняга казак бежит от наших! Не видать этим трусам Парижа как своих ушей!
— Ошибаетесь, — буркнула Ангелина себе под нос, но достаточно громко, чтобы быть услышанной. — Ошибаетесь, друзья мои! Донской казак спешит к своим с известием о взятии Парижа!
И пока остолбеневшие от такой наглости вояки собирались с мыслями, она поторопилась смешаться с толпой и направилась туда, откуда доносился страстный женский голос:
— Россия — это огромная, дикая, нищая страна. Стужа, болота, леса и пустыни, непролазная грязь везде в городах и на дорогах. Русские ненавидят друг друга, — размахивая руками, кричала какая-то женщина в старом чепце и платье, явно помнившем лучшие времена. — Там два сословия: баре и мужики. Одни живут в вызывающей, азиатской роскоши, а другие влачат жалкое существование в задымленных хижинах. И те, и другие ненавидят цивилизованные народы, мечтают пройти по Европе, подобно армии гуннов, предавая все вокруг огню и мечу! Страшны бывают русские, когда их страсти возбуждены: у них ведь нет выдержки, которую дают воспитание и цивилизация, и обуздать свою страстную, варварскую неистовость они не в силах. Я сама была в Москве, я видела, как они сжигали свою столицу, чтобы обречь на голод и холод наших храбрых солдат!..
