Яд вожделения - Арсеньева Елена
– Алена, – сказала она дрогнувшим голосом, – ты послушай, что скажу. Это – граф Дмитрий Никитич Богданов. Двадцать лет назад была у него дочь, Ирина. И вот однажды сбежала она из дому, да не одна, а с молодым конюхом, который по сердцу ей пришелся.
– Не зря говорено: держи деньги в темноте, а девку в тесноте, – виновато развел руками граф. – А я, вишь, много воли ей давал. После смерти жены она у меня на всем свете одна осталась – перечить ей силы не было. Однако уперся: замуж только за ровню пойдешь! Вот и…
– След Ирины затерялся бог весть где, – продолжила Катюшка. – Но ты, Алена, ты – две капли она! Первой это заметила Маланья, кормилица молодой графини, а когда мне показали портрет, с Ирины Дмитриевны писанный, я так и обмерла: ну вылитая ты, разве что глаза голубые!
– У меня нет сомнений, что ты внучка моя, – сказал Богданов уже спокойнее, однако улыбка его не утратила ласковости. – Скажи, что ты знаешь о матери?
– Ириною звали ее, это правда. И… она давно умерла.
Алена с трудом выговорила эти слова, боясь больно ударить доброго, исстрадавшегося человека, однако он только вздохнул:
– Сердцем я это давно чуял, да и Катерина Ивановна сказала…
– Ну да, я все рассказала, что про тебя знала, – вмешалась Катюшка, – и что матушка твоя погибла, и про братца меньшого, и про отца, который травы брал.
– Он мне не отец, – перебила Алена. – Отца своего я не ведала. А Надея Светешников просто…
– То есть почему это – не отец? – возмущенно спросил граф. – Ведь с этим самым Надеей и сбежала Ирина из дому! Как так – не отец?!
Алена прикрыла глаза. О господи, ну сколько можно оставаться такой глупой? Учит, учит ее жизнь… Правильно говорила Ульянища: «Дурой ты была – дурой и помрешь». С чего, с какой радости Алена так безоговорочно уверовала в ее лживые слова, рассчитанные лишь на то, чтобы уязвить побольнее? И теперь она мысленно просила прощения и у отца, такого всегда доброго, бесконечно доброго, и у матери, забытый образ которой вдруг на диво четко вырисовался перед нею: голубые глаза, улыбка нежных губ, легкие льняные завитки вокруг высокого лба, – и малое дитятко на ее руках. Но об этом не только говорить – даже думать сейчас было невозможно, больно, а потому Алена посмотрела прямо в глаза Богданова и сказала только:
– Он ее бесконечно любил. Они были счастливы, всегда счастливы!
Дмитрий Никитич опустил голову, и голос его зазвучал сдавленно, глухо:
– Tы меня не кори. Кабы знать наперед… кабы кто разложил предо мной эту самую Книгу судеб, да открыл нужную страницу, да смог бы я прочесть, что ждет Ирину из-за моей неуступчивости, что меня самого ждет… я согласился бы на этот неравный брак без раздумий! Но разве я знал, что так все станется? Что она сгинет безвестно, а я жизнь проживу один, как божедом? Кабы не Егор…
14. Книга судеб
Чудно, что при звуке этого имени Алена не вскрикнула, не подскочила, а продолжала лежать, как лежала. Но сердце так стиснуло, что не только шевельнуться – вздохнуть было невмочь. А Богданов говорил с нескрываемой любовью в голосе:
– Кабы не он, имение бы наше ушло в казну как выморочное.[119] Я уж совсем было собрался усыновить его, дать ему фамилию Богданов, чтобы держать наше древнее имя по старине: грозно и честно! Но ты, ты теперь есть у меня.
Он взял бледную, безжизненную руку Алены и осторожно, благоговейно поцеловал.
В то же время Катюшка незаметно для Богданова прижала палец к губам.
Алена только раз глянула на нее – и отвела взор.
Катюшка просит молчать – о чем? Она подозревает, что между Аленою и Аржановым что-то было… и правильно подозревает. Но ведь Катюшке неизвестно ни о Ленькиных обвинениях, которые, к счастью, развеялись как дым, ни о той давней связи, которая существует между ее подругой и загадочным царским сыскарем, и тем паче Катюшка не может знать о новой жизни, которую зажгло в глубинах Аленина существа роковое сцепление двух судеб. Что такого страшного, если Алена признается: да, мол, знакома с Егором? И он едва ли станет это отрицать… В конце концов, не ожидает ведь этот измученный седовласый человек, что долгожданная внучка только сейчас на свет родилась, чтобы упасть в его заботливые объятия?
Алена не смогла сдержать жалости: ох, сколько ему еще предстоит узнать о ней! Ведь она была замужем, и на ней еще висит подозрение в убийстве Никодима. Если Ульяна снова примется запираться, Фокля и Маркел подымутся за нее горой, так что не миновать через некоторое время графу Дмитрию Никитичу увидеть в своем доме стражников, которые придут за его внучкой… беременной распутной девкою! Это она знает, что во чреве у нее – ребенок Егора, а кто еще может в это поверить? Ведь для всех она была содержанкою фон Принца, так что поди докажи, чье это дитя!
И Егор…
Вспомнив его отчаянное лицо, его обезумевшие глаза там, у клетки, Алена почувствовала, что слезы сейчас брызнут из глаз, и торопливо опустила веки. Вчера он жизнь готов был отдать за нее… а сегодня? Не только ребенок связывает и разлучает их, не только! Теперь она вспомнила, с каким странным выражением смотрел на нее Егор, услышав Ульянины слова о брате и сестре. Если он тогда поверил Маланье, если видел портрет Алениной матери, значит, мог догадаться о последствиях, которые повлечет за собой возвращение Алены в дом деда. Прежде он был единственным, пусть и приемным, сыном графа, единственным его наследником. Tеперь появилась Алена: с ее смутной родословной, с ее темным прошлым, с плодом ее чрева, зачатым неведомо от кого…
Из последних сил поглядев на Богданова, Алена прошептала:
– Умоляю, сударь… Я нынче совсем слаба, мне не снести этих новостей. Позвольте передохнуть хоть часок, после продолжим…
Богданов с готовностью попятился, замахал руками:
– Прости, милая! Отдыхай, отдыхай – ведь у нас вся жизнь теперь впереди!
Он торопливо вышел. Алена откинулась на подушки и как можно крепче стискивала ресницы, пока не послышалось Катюшкино обиженное фырканье, а затем и за нею не закрылась дверь. Но Алена еще некоторое мгновение полежала, наслаждаясь мягкостью и удобством постели, тонким ароматом цветов, которые в изобилии украшали эту комнату, легким ветерком, врывавшимся в приотворенное окно: день был не по-сентябрьски тепел.
Бабье лето… Последняя сласть бабьего лета! Ну что же, хоть в этом Алене повезло: не промокнет.
Она села – и тотчас вновь повалилась на подушки. Ох, как повело кружить голову, как подступило к горлу! И не скажешь себе: ничего, мол, потерпи, скоро это кончится. Неведомо, куда заведет ее путь, который она намерена начать сейчас… неведомо, неведомо, когда он закончится!
Превозмогая себя, Алена встала и кое-как, по стеночке, дотащилась до окна. Выглянула, сторожась.
Красивый, разбитый на иноземный манер сад, где меж дерев белели мраморные статуи, лежал под окном. Внезапно всплыл в памяти разноцветный поток, кружащийся меж статуй и колонн в бальной зале меншиковского дома, они с Егором, свет нежности в его глазах – и Алена прикусила губу, чтобы не зарыдать в голос. Потом, потом. У нее еще будет время поплакать – вся жизнь будет! Теперь надо попросить господа о последней милости: чтоб позволил уйти отсюда незамеченной и помог добраться до дому прежде, чем ее хватятся. А потом – прочь из Москвы, от этих людей. Они и не знают, сколько горя для них таится в ее присутствии…
Но не идти же в одной полупрозрачной сорочке! Алена в отчаянии огляделась – и не поверила глазам, увидав на кресле скомканный как попало голубой бархат. Катюшкин плащ! Вот повезло! Вот счастье!
Набросив тонкую душистую ткань, Алена спрятала волосы – и вскочила на подоконник, цепляясь за плети дикого винограда, обвивавшие дом.
Она хотела спуститься медленно, осторожно, однако плеть хрустнула в руках, и Алена полетела с высоты второго этажа, уверенная, что судьба ее теперь – лежать на клумбе с переломанными руками и ногами. Однако что-то подхватило ее у самой земли, и изумленный голос проник в ее помутившееся сознание:
