Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом
Синие Ключи. Родники, бьющие из-под разноцветных каменных плит. Ручей в тени леса. Ранняя седина скромной лесной березы. Хлопотливый муравейник под розовокожей сосной. Дети, играющие на запруде. Прекрасная женщина, доверчиво спящая за его спиной. Лунная всадница в полях. Серебристые просверки рыб в черном омуте. Шумно-глазастое, васильковое золото ржи…
Широко зевнув, он отвернулся от окна, в три шага пересек комнату и нырнул в пышную, нагретую жарким Марысиным телом постель.
В тепле почти сразу стал засыпать, уплывая, чувствуя необыкновенное умиротворение и целостность. Уже совсем проваливаясь в сон, с границы бессознательности и небытия сформулировал причину того:
Впервые, отныне и навсегда Валентин Рождественский определенно знал, за что он воюет.
Глава 27.
В которой обсуждают музыкальную одаренность Степана Егорова
«Здравствуй, драгоценная Любочка!
В первых строках не могу не поинтересоваться, как поживают твои замечательные детки – умница Капочка и милая крошка Варечка? От всей души надеюсь, что они премного благоденствуют…»
Люша оторвалась от чтения письма и улыбнулась смутной улыбкой.
Мария Габриэловна писала по-русски, по всей видимости внутренне не рассчитывая на то, что Люша сумеет правильно разобрать письмо на каком-нибудь другом, более близком для отправителя языке. Русский письменный у Марии Габриэловны всегда был слегка архаичен, и напоминал о временах, когда юная Итальяночка была пансионеркой Смольного института.
Кроме того, никаким либертианским усилием Мария Габриэловна не могла заставить себя принять тот факт, что безродные дети из Хитровской помойки и прочие сомнительные приемыши имеют в Люшиной жизни и душе точно такое же представительство, как и родные.
«Они сами образовывали меня, учили языкам и прививали хорошие манеры, – подумала Люша. – Но ни она, ни Лев Петрович так до конца и не поверили в результат. И правильно сделали, в сущности. Дикого зверя можно сделать относительно ручным, но никак нельзя окончательно – домашним…»
«… С трепетом душевным приступаю к вопросу, нынче волнующему меня изрядно. Не прими, ради Господа Нашего, что-либо в упрек и не сочти пустым любопытством, кое, льщу себя надеждой, никогда не входило в число моих недостатков. Не изводя более бумагу словесными экивоками, хочу тебя спросить: как вы были близки с бедной Камишей, не знаешь ли ты про отца нашей Любочки-Аморе, ибо это важно…»
– Знаю! – вслух воскликнула Люша, вскакивая и в возбуждении обегая стол. – Конечно, знаю! – повторила она, сосредоточенно глядя в темные заснеженные просторы за окном. – Как же не знать, если я с ним выросла, да я же его и с Камишей познакомила, когда он человека спас… – желая как-то отметить в окружающем ее пространстве наступившее прозрение итальянского семейства, Люша вернулась к столу и повернула рычажок лампы, увеличив накал. – Степка жив, хотя сейчас в плену, но это неважно, он оттуда непременно выберется, и… сейчас я вам все объясню и мы вместе решим, как…
Она схватила письмо, чтобы прочесть его до конца.
«…Если ты, Любочка, по чистому совпадению что-нибудь слыхала об этом человеке, то не известен ли тебе случайно следующий, чрезвычайно нужный для меня сейчас факт: если обстоятельства его жизни сие позволяли, то не заметна ли была в нем как-нибудь проявляющая себя музыкальность? Пристрастие к пению или хоть игре на пастушьей дуде? Драгоценная Любочка! Умоляю тебя, не спеши, пожалуйста, с выводами о моем умственном состоянии. Я, в соотнесении с постигшими меня горестями и утратами, пребываю в возможно полной здравости рассудка, чему не последняя причина – необходимость заботиться о бедной крошке-сироте, о нашей Аморе. Камиша, как ты, наверное, помнишь, весьма сносно играла на рояле и, как все в нашем семействе, недурно импровизировала. Но это никогда не было ее коньком и даже ее пристрастием. Исполнительские способности бедной Камиши были весьма ограниченны, и ее же мастерство в обращении с акварелью много их превосходило. Но Аморе – совершенно другое дело, и так (что чрезвычайно важно!) кажется не только мне одной. Возможно, она – маленький Моцарт…»
Пользуясь одиночеством, Люша вволю посмеялась над честолюбивыми иллюзиями Марии Габриэловны своим странным, необаятельным смехом, а потом отложила письмо и задумалась, опершись локтями на стол и угнездив подбородок в ладонях: «Музыкален ли Степка?»
Как ни старалась, Люша не могла припомнить его поющим. Роялем, стоящим в бильярдной, он тоже вроде бы никогда, даже в детстве, не интересовался. Как и все деревенские мальчишки, Степка умел вырезать камышовые дудочки и наигрывать на них несложные мелодии, но делал это без всякого усердия и больше для Люши, чем для себя самого. «Чо, Люшка, хошь покривляться?» – спрашивал Степка и брался за свой немудреный инструмент. Простые, на три-пять нот, но завораживающие мелодии камышовой дудочки действовали на девочку как на змею из корзинки индийского факира. Степка поощрял танцы своей подопечной, потому что они давали возможность следить за ней, не двигаясь с места, и одновременно на следующие два-три часа уменьшали обыкновенное количество каверз, которые девочка изобретала в единицу времени.
Что же, ничего нет? Люша представила, как ей придется разрушить надежды Марии Габриэловны, и уже плела в своем воображении легонькую, никого ни к чему не обязывающую паутинку лжи, как вдруг вспомнила…
Память не сохранила обстоятельств: как и почему они со Степкой оказались в нижнем зале постоялого двора в Алексеевке? Когда это было? Был ли с ними кто-то еще? Должно быть, был… Может быть, Светлана, Степкина сестра, или ее муж Ваня? Но в картине Люша помнила как действующих лиц только себя, Степку и пожилого скрипача-еврея. Скрипка пела и плакала, люди вокруг ели, пили, обсуждали свои дела, рыгали и засыпали прямо за столами, не обращая на скрипача никакого внимания. Только Степка стоял столбом на усыпанном соломой полу, комкая в руках картуз, а Люша дергала его за рукав рубахи: «Пойдем! Пойдем!»
– Погоди! – отмахнулся от нее Степка и, побледнев от непонятных Люше чувств (веснушки испятнали лицо), подошел к скрипачу:
– Можно мне? Потрогать… Как оно? Христом богом молю…
– Иисус не мой бог, мальчик, – усмехнулся старый еврей. – Ты хочешь подержать мою скрипку? Попробовать извлечь звук?
Степка яростно закивал.
– А что я с этого буду иметь? Запомни, мальчик: в этом мире ничего не дается даром. Скрипка – это все, что у меня есть. Я видел, как ты, единственный из всей здешней публики, слушал мою музыку, но какой твой аргумент, чтобы я рискнул и положил мою скрипку, мою девочку, в твои грязные неловкие ручонки?
