Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Только к лету Илия начал понемногу оттаивать, снова стал улыбаться, и Симонетта даже как-то слышала его смех, когда он гонялся в роще за Иафетом. Она этому очень обрадовалась, но теперь ее куда больше тревожило то, что ее друг Манодората полностью сосредоточился на изготовлении и продаже «Амаретто», даже не пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что у него на сердце. Каждый вечер, окутанные светлыми сумерками жаркой летней поры, они сидели перед камином, попивая миндальный ликер и дружески беседуя о своем новом прибыльном деле. Порой Симонетте казалось, что Манодората вот-вот начнет с нею разговор о своей утрате, но он по-прежнему избегал этой темы, а она никогда не заговаривала с ним о Бернардино. И так продолжалось каждый вечер. Они говорили лишь о делах, хотя оба думали только о мучительной разлуке с любимыми и были похожи на голубей с подрезанными крыльями, навеки лишенных возможности летать.
Как-то раз, когда Симонетта и Вероника торговали на рынке в Павии, к ним подошел незнакомец в черно-белых одеждах, поздоровался с Вероникой на иврите, а затем спросил у Симонетты, здоров ли синьор Манодората. Опасаясь ловушки, Симонетта отвечать не стала и вопросительно посмотрела на Веронику, она давно уже полностью полагалась на удивительное здравомыслие этой молодой женщины. Та утвердительно кивнула, и Симонетта осторожно ответила на все вопросы незнакомого еврея о Манодорате и его сыновьях. Затем тот задал еще несколько вежливых вопросов и с поклоном попросил:
— Передайте ему, пожалуйста, привет и наилучшие пожелания от Исаака, сына Абиатара из Толедо. Некогда я имел счастье называть его своим другом.
Симонетта снова посмотрела на Веронику и, получив ее одобрение, предложила:
— Почему бы вам, синьор, самому не сказать ему это? Приходите к нам, мы будем очень рады. Ведь он теперь живет с нами.
Исаак отправился вместе с ними в Кастелло и по пути рассказал Симонетте, в каком неоплатном долгу перед Манодоратой пребывают он и его отец. Симонетта, слушая сложную историю их ростовщичества и спасения от банкротства, в очередной раз подивилась сплоченности евреев и их готовности помочь ближнему. Когда к ней пришли нужда и беда, никто из соседей-христиан не пожелал протянуть ей руку помощи, помог ей только еврей, причем не только помог, но и подарил свою дружбу.
Окончательно она убедилась, что внутреннее чутье ее не обмануло, когда два старых друга обнялись на пороге ее дома. После ужина Симонетта постаралась пораньше уйти к себе, чтобы дать мужчинам возможность спокойно поговорить наедине. Она очень надеялась, что Исаак сумеет разговорить Манодорату и тот наконец обретет хоть какое-то утешение, рассказав другу о том, что случилось с Ребеккой.
Исаак так и остался на вилле Кастелло. Симонетта сразу заметила его ученость и предложила ему стать наставником у мальчиков, сочтя вполне разумным, чтобы они, учась у еврея, не только получили хорошее образование, но и глубокое знание священных иудейских текстов. Да и ее собственные познания весьма расширились, особенно когда Илия стал вместе с нею читать всевозможные легенды и притчи. И каждый раз она дивилась тому, сколь различны и в то же время схожи эти две религии — иудейская и христианская. Когда лето сменилось осенью с ее яркими, желто-красными тонами, семейство Манодораты начало наконец понемногу отогреваться, оттаивать. Даже сам Манодората стал выглядеть не таким убитым и замкнутым. Кроме того, Симонетта с радостью наблюдала за тем, как расцветает дружба между Исааком и Вероникой. Впрочем, может и не только дружба. И вот наступил тот незабываемый день, когда Илия, страшно возбужденный, вбежал в кухню, чтобы показать Симонетте красную ящерицу, которую поймал в саду и которая теперь испуганно застыла у него на ладони — лишь ее маленький язычок так и мелькал, делая ящерку похожей на крошечного дракона. Илия даже не заметил, как в пылу «охоты» назвал Симонетту мамой, и она внешне никак на это не отреагировала, даже слегка поругала мальчика за то, что тот нанес грязи своими башмаками, но сердце ее сладостно заныло. Она порывисто прижала Илию к себе, понимая, что вырвавшееся у него слово «мама» было не таким уж случайным. И действительно, Илия вскоре только так и стал называть Симонетту, а вслед за ним, естественно, так называть ее стал и младший Иафет. Симонетта с тревогой посматривала на Манодорату, когда тот слышал, как мальчики ее называют, но по его глазам ничего прочесть было невозможно. Впрочем, он не произнес ни слова упрека и ни разу не поправил своих сыновей. Симонетта несказанно обрадовалась этой новой любви, снизошедшей на нее, точно с небес. Она никогда и не думала, как много могут дети значить для нее, оказалось, что ее любовь к этим мальчикам способна заполнить даже ту невероятную пустоту, что с некоторых пор воцарилась в ее осиротевшей душе. Прежде она полагала, что впоследствии непременно создаст большую семью и заполнит этот старинный дом множеством детей, которых будет очень любить и которые, соответственно, будут любить ее, Симонетту. Она, правда, думала, что это будут ее родные дети, плоть от плоти ее, но теперь начинала понимать, что понятие «семья» — это не только кровные узы, а нечто гораздо большее.
И все было хорошо, пока у них в доме не появился булочник из Саронно, который принес хлеб, булочки и сладкое печенье. Желая отпраздновать второй урожай миндаля, обеспечивший им нынешнее процветание, Симонетта заказала ему всевозможные лакомства. Прошел ровно год с тех пор, как Манодората с мальчиками поселились в ее доме, и ей очень хотелось, чтобы в этот день они были особенно веселы и счастливы, хотя он мог принести им и весьма печальные воспоминания. Манодората работал в миндальной роще и сразу же узнал булочника, когда тот проезжал мимо. Да и как ему было не узнать этот нос картошкой и этот глаз с бельмом — он ведь сам видел, как мародер копался в пепле Ребекки в поисках драгоценностей! К сожалению, Манодората всматривался в лицо булочника несколько дольше, чем нужно, и не только не отвел сразу глаза, но еще и посмотрел негодяю прямо в лицо ледяным взглядом, полным презрения, хотя впоследствии не раз проклинал себя за это. Тревога охватила его уже в тот момент, когда булочник, поспешно развернув мула, поехал прочь. Манодората, правда, был без мехового плаща и одет был не в дорогие одежды из бархата, а в обычный крестьянский наряд — красную шапку, длинную рубаху и узкие синие штаны, — как и все остальные сборщики урожая. Да и его золотая рука была спрятана под перчаткой, но он все равно сразу понял, что проклятый булочник его узнал.
И на следующий день они пришли.
