Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
Раздавшаяся над лугом негромкая песня заставила Устинью умолкнуть и настороженно приподняться в траве. Вереница девок устало брела по полевой стёжке к деревне. Оглядевшись, Устя быстро задвинула одну из своих корзин под куст бузины, в высокую траву, наспех оправила сарафан, вытерла рукавом лицо и, подхватив оставшееся лукошко с ягодами, шагнула на дорогу.
Её тут же заметили, песня смолкла, сменившись испуганным аханьем, и девки толпой бросились к подружке.
– Ахти, Устька! Да что это с тобой?
– Мокрая вся! А рубаха-то, рубаха! Девки, гляньте! И сарафан-то весь! И коса!!!
– Устька, да ты в реку упала, что ль?
– В болотце соскользнулась, – соврала Устинья прямо в испуганно вытаращенные глаза Таньки. – Насилу выбралась, да вот подолом за корягу-то зацепилась.
– Это как тебя угораздило-то? – всплеснула руками рябая Васёна. – Где то болото, а где ягодники?! А корзина-то вторая где?
– Утопила… Одну насилу выволокла. – Устинья с досадой посмотрела на помятые ягоды. – Ох, будет мне от Упырихи-то…
– Ничего, мы все скажем, что ты в болото упала. – Васёна оглядела подруг, и те согласно закивали. – А ещё соврём, что за тобой медведь гнался, а? Мужики-то сказывали, что бродит какой-то в ельнике… А ягоды, которы мятые, мы сейчас сверху хорошими засыпем, а потом поди догадайся, чья корзина была! Так, подруж? – И первая принялась осторожно перекладывать из своего лукошка в Устино крупную землянику. Положили по горсти и остальные – все, кроме Акулины.
Во дворе, перед заросшей лопухами клумбой, девок встретила сама Упыриха. Целый день управляющая провела в разъездах по работам: её тарантас ещё стоял возле конюшни, но ни тени усталости не было замечено на бескровном лице Веневицкой.
– Где вас полдня носит, поганки?
Девки, поставив корзины на траву, дружно поклонились.
– По вашему приказанью ягоду брали… – чуть слышно отозвалась Васёна. Упыриха подошла, внимательно, не спеша осмотрела корзины, чуть поморщилась:
– Почему ягоды мятые? Валялись вы на них, что ли?
– Да ничуть же… Шли-то с ними издаля, почитай, три версты, вот и утрусились малость…
– Рты откройте, – велела Веневицкая. Приказание её немедленно было выполнено. Упыриха производила самый тщательный осмотр, но девки, уже не первый раз ходившие в господский лес за господской ягодой, не съели ни одной земляничинки, и управляющая так и не смогла отыскать в их ртах ни краснинки, ни зёрнышка. Когда очередь дошла до высокой Устиньи, стоящей с открытым ртом и закрытыми глазами, Веневицкая гневно приказала:
– Нагнись, кобыла!
– Могу и наземь лечь, – спокойно отозвалась Устинья, открывая серые глаза. В них, казалось, не было никакого выражения, но Амалия резко дёрнула Устинью за косу:
– Умна больно стала? Заедаться начала, подлянка?
– Помилуйте, как же нам можно… – так же безмятежно ответствовала Устинья. Снова рывок за косу:
– Присядь, оглобля!
Устя молча выполнила приказ. Её рот Упыриха осмотрела с особым пристрастием, но и там ничего не нашлось, и по резко обозначившимся морщинам на лбу управляющей было ясно, что она этим обстоятельством крайне расстроена.
– Пошли прочь, – отрывисто велела она и крикнула в сторону кухни: – Лушка, Прасковья, ягоду на варенье приготовить!
Девки, кланяясь, начали поспешно отступать за ворота. Отойдя несколько шагов от усадьбы все, не сговариваясь, бросились бегом и лишь на широкой луговой дороге, тяжело дыша, перешли на шаг.
– Ох, страстей-то натерпелась, господи… – перекрестилась Танька, оглядываясь на белеющую в вечернем розовом небе крышу усадьбы. – Вот ей-богу, девки, как увижу её – так в поджилки и ударяет! Тьфу, век бы на господский двор не хаживать, так куда ж денешься?..
– Устька, ну ты и дура, право слово, – осуждающе сказала Васёна, глядя на подругу тёмными сердитыми глазами. – Что ты ей перечить вздумала, аль шкура на спине купленная? Я чуть со страсти не померла, а ты ей ещё и поперёк слова вставляешь!
– Да что я ей вставляла, тетёхи, выдумали тоже… – вяло отмахивалась Устинья. Ей не давала покоя оставленная под кустом бузины корзина земляники. Устинья изо всех сил соображала, как лучше забрать её: отстать от девок сейчас или сбегать за корзиной уже по темноте.
– И куда этой заразе ягод столько, вот скажите вы мне? – задумчиво спросила Танька. – Ведь ужасть сколько получается, однова только шашнадцать корзин приволокли, а сколь ещё разов-то будет? Сама наверняка не съест… Да и не ест она варенья, мне ихняя Лукерья рассказывала: всю зиму пустой чай хлебает. Барину тоже наверняка не шлёт, да и на што ему варенье-то? На войне они чичас, помоги им Христос… – Танька перекрестилась, вслед за ней и остальные. – Киснет у Упырихи варенье-то цельными жбанами. Как совсем уж заплесневеет, так дворне отдают. Они сдуру-то нажрутся, а опосля пузьями маются, запрошлогодь Родион-кучер чуть напрочь живота не лишился с того варенья, Шадриха насилу отходила…
Впереди, возле леса, уже виднелась поросшая травой крыша шадринской избёнки, и Устя одна свернула к ней по узкой стёжке.
Войдя на пустой, заросший лебедой и крапивой двор, Устинья крикнула:
– Эй, есть кто живой? Апроська-а! Дунька-а!
Две девчушки в ветхих рубашонках выбежали из избы и кинулись к старшей сестре.
– Бабка с мамкой где?
– Мамка на покосе с бабами и заночует там, а баушка в лес убрела, тож, верно, не придёт! – взахлёб, сердито говорила Апроська. – Уж и боязно в избе-то сидеть, тёмно, да скребёт за печью-то…
– А вы не сидите! Вы бежите на луговину, покуда не смерклось вовсе, там под кустом бузинным у самого лесу… – голос Устиньи становился всё тише и таинственней, последние слова она и вовсе проговорила шёпотом на ухо сестрёнке, и бледное, худенькое личико Апроськи расплылось в улыбке. Старшая сестра не успела закончить – а девчушки уже сорвались с места, мелькнули лишь босые пятки да подолы рубашек. Устинья слабо, невесело усмехнулась и пошла на зады.
В огороде – всё зелено. Устинья окинула пристальным взглядом гряды лука, репы и брюквы, отметив, что сестрёнки постарались на славу: гряды были аккуратно выполоты и политы, а горох даже подвязан. Между грядками легли длинные рыжие полосы закатного света. Ступая по ним отяжелевшими от усталости ногами, Устинья прошла между грядами и села на траву под развесистыми кустами черёмухи. Черёмуха была покрыта мелкими иссиня-чёрными ягодками, но нижние ветки уже начисто были обобраны сестрёнками, и Устинья не стала даже искать. В желудке нудно сосало от голода – привычного, не утолённого ни разу за все восемнадцать лет жизни. Закрыв глаза, Устя прислонилась спиной к шершавому, нагретому солнцем стволу черёмухи, криво усмехнулась, вспомнив прошедший день. И поморщилась, как от боли, когда перед глазами встала круглая краюха ржаного хлеба. Того хлеба, который был почти в руках, почти совсем на языке… Всего-то и нужно было выйти из воды и сесть рядом с Ефимом. Может, он и не сделал бы ничего. Да и не успел бы… Схватить бы у него из рук ковригу – и опрометью в лес, ведь не догнал бы, нипочём не догнал… «Будет, рассоловилась… – зло оборвала собственные мечты Устинья. – Много чести – по лесу от него, как заяц, бегать… Паскуда. На краюшку взять захотел! Вот Таньке бы сказать…» Но про себя Устя знала, что, конечно, ничего она подружке не скажет, – зачем?.. Та часы считает, – лишь бы поскорей замуж, оказаться в богатой семье, наесться досыта… Расскажи ей, как её суженый в лесу голых девок хлебушком подманивает, – отмахнётся только. Устинья сердито поморщилась, вспомнив лицо Ефима – тёмное, с перерезавшей его неприятной усмешкой, со светлыми глазами… Вздохнула, грустно улыбнулась. Подумала про себя: «Дура ты, дура… Наказал тебя господь за безголовие! И что в нём, в Ефимке-то, хорошего, окромя дурного?.. А вот поди же ты…» Устинья мотнула головой, отгоняя ненужные мысли, успела подумать: «Парит… Гроза будет» – и провалилась в сон.
