Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы
Он понюхал воздух, глаза его обшарили каждый уголок.
— Разве в эту игру можно играть одному? — осклабился он.
— У меня нет другого выхода, пока не вернется жена, — пожал плечами Давид. — Не хотите ли сыграть со мной, хотя бы одну партию?
Лейтенант отклонил предложение.
Формальным поводом его прихода было зачитать протокол, составленный во время обыска, и получить подпись Давида. Да, все верно. Потом он попросил разрешения воспользоваться туалетом — и ему удалось заблудиться, так что по дороге он смог заглянуть в два шкафа, прежде чем добрался до места.
Но на этот раз настоящего обыска не было.
— Уфф, — произнес Давид после ухода лейтенанта и опустился на стул, почувствовав слабость в коленях.
Жорди был так бледен, что казался зеленоватым, и поэтому резче проступили его веснушки.
— Сегодня вечером я пойду и сдамся, — сказал он.
— Черта с два! — сердито воскликнул Давид. — Сейчас ты связался со шведом, а мы народ упрямый…
Но вдруг его поразила одна мысль:
Неужели он стоит тут и корчит из себя героя за счет Жорди?
У Мигеля — где располагался его пост подслушивания, жандармы исчезли и старички вновь вернулись к своим излюбленным занятиям. Наконец-то они могли поговорить о рыбаках, взятых во время облавы.
— Теперь их упекут как следует, — передавалось из уст в уста.
«Упекут как следует». Мрачно, но ничего катастрофического.
Бежавшим контрабандистам грозила смерть. Оставшихся и осужденных к наказанию ожидало тюремное заключение (и штраф, но на нет, как говорится, и суда нет).
— Слушай, Пако, риск очень велик. Ты не хочешь лучше быть наказанным вместе с другими?
В конце концов Жорди давно уже успел познакомиться с тюремными стенами, а ущемлением гражданских прав его особенно не застращаешь.
Жорди взглянул на Давида и закусил губы, чтобы не сказать лишнего.
— Давай, выкладывай! — сказал Давид.
— Ты наверно думаешь, что меня ждет такое же наказание, как и других?
— Но ведь… наказание должно как-то соотноситься с содеянным…
— Не для того, кто стоит вне закона, — ответил Жорди.
И опять на Давида повеяло леденящим ветром страшной опасности.
— Значит, ты собирался сдаться из-за нас? Чтобы не скомпрометировать нас?
Жорди кивнул, но сразу же поправился.
— Нет, я сам никуда уже не гожусь. Не имею достаточно сил и уверенности в себе. Да и надежды на лучшее будущее тоже.
Давид взглянул на эту тщедушную сломленную фигуру, и лицо его стало упрямым, а голос мягким:
— Пако, дружище, — проговорил он. Я принадлежал к зажиточным людям в зажиточной стране. Никто от меня никогда не требовал, чтобы я рисковал своей шкурой ради человека или ради идеи. Но на этот раз я получил вызов и не отступлюсь ни за что на свете.
— Кто не отступится? — пробормотал Жорди. Мысли его были далеко.
— Возьми себя в руки, Пако! Не сдавайся. Мы доведем дело до конца.
— Что ты имеешь в виду — «до конца»? — спросил Жорди. Взор его остановился на голых декабрьских ветвях, штормовой ветер то капризно сплетал их вместе, то грубо отдирал друг от друга, все время в одном и том же направлении. Исполинские подводные растения в стремительном невидимом потоке.
— Пока не увижу, что ты свободный человек, что начинаешь новую жизнь в свободной стране. Извини, что я так патетичен, но таково мое мнение.
— А есть такая страна и такая жизнь? — криво усмехнулся Жорди.
Давид смолчал. Он вспомнил эмигрантов в Париже, коротающих свой век в нужде и лишениях. Он вспомнил сердитые высказывания доктора Стенруса в отношении шведской бюрократической машины, заграбастывающей все подряд, так что судьбы отдельных людей оттеснялись на задний план. И то же горе у американцев, и у англичан. Передвинешь одну пешку в шахматной игре, называемой современной жизнью, так того и гляди, что от нее останется одна лишь бумажная масса.
Резкое и неожиданное чувство начисто смело эту мысль; мысль принадлежала Стенрусу, а не ему. Он верил в возможности, предоставляемые его собственной страной.
— Мы переедем в Швецию, как только малыш сможет перенести дорогу, — заключил он. — Поезжай за нами следом. Там нужны преподаватели испанского языка. Учеников я тебе наверняка достану.
А пока ему придется как-то устроиться в Париже с помощью знакомых Люсьен Мари.
Жорди прислушивался к голосу Давида, он слышал в нем настоящую, искреннюю надежду. Может быть, и в самом деле там, на севере, его ожидало какое-то будущее?
— Ну видишь, какая я стала тонкая? — спросила Люсьен Мари в первый же день, как ей разрешили вставать с постели. — Чувствую себя какой-то выдолбленной, так и хочется съежиться и наклониться вперед… Давид, ты должен принести сюда мою одежду, только все самое красивое, слышишь? Неохота мне щеголять больше в этой старой палатке…
Давид взглянул на нее, улыбнулся понимающе — но не слышал ни единого слова из того, что она сказала.
— Что случилось, Давид? — спросила она другим тоном.
— Что? А, ничего. Я… просто думал о другом.
— Хм, — сказала Люсьен Мари. — А почему ты так странно отвечаешь, когда я спрашиваю тебя о Пако Жорди?
Давид бросил взгляд на дверь. Закрыто. Никто не мог их слышать, кроме малютки Пера, а он развлекался собственными силами, создавая им звуковой занавес.
— Пако дома у нас, — выговорил он.
Люсьен Мари резко вдохнула в себя воздух. Давид рассказал, как обе старые женщины спрятали у себя Жорди, и как он сам оказался втянутым в эту историю.
Люсьен Мари прервала его, внезапно она горячо поцеловала в губы.
— Я так и знала!
— Как знала?!
Она не стала объяснять, но Давид догадался, что сейчас она сравнивала его с Морисом. Он даже покраснел, не зная даже, от раздражения или гордости.
— Я приду домой и вам помогу, — сказала она.
— Нет, Люсьен Мари, я надеюсь, что Пако будет уже в пути, прежде чем вы вернетесь домой. Ты же знаешь, как все здесь ненадежно, — забеспокоился Давид.
Она не ответила, взяла проголодавшегося малыша и приложила к груди. Он перестал кричать и предался новому занятию с наслаждением, отдававшимся во всем тельце: крошечное существо, полностью сконцентрировавшееся вокруг сосущего рта. Когда самая большая спешка миновала, он открыл глаза и поверх материнской груди поглядел на отца. Поглядел? Нет, он позволил отцу взглянуть вниз, вглубь, в эти таинственные колодцы нашей первобытной сущности — в глаза очень маленького ребенка.
Давид заключил их обоих в объятия в порыве немой и сильной любви. Но губы его уже говорили:
